Марлон Джеймс - Черный Леопард, Рыжий Волк [litres]

Тропа уткнулась в заросли кустов. Я повернул направо мимо мертвого дерева, о каком говорила ведьма, и вышел на обрывистый утес, на этот раз с вырытыми в земле ступенями – три пролета вниз. В самом низу еще одна тропа вела к двери вырубленного в скале жилища с двумя окнами сверху, желтыми от мерцающего света. Принюхиваясь в поисках кислого воздуха, заметил, что все еще сжимаю в руках по ножу. Убрал их в ножны и достал топорик. Дверь никто не запирал. Никому не полагалось забредать так далеко. Я зашел в дом, по меньшей мере в пять раз больший, чем он казался снаружи, вроде громадных залов, устроенных людьми внутри баобаба. На всех стенах на полках поблескивали корешки книг, на столах лежали свитки и бумаги. В стеклянных банках плавало все, что можно было извлечь из человеческого тела. В большем сосуде с желтой жидкостью хранился младенец с пуповиной, извивавшейся змеей. Справа одна на другой стояли клетки с птицами всех цветов. Не все из них были птицами: некоторые походили на ящериц с крыльями, а у одной была голова сурикаты.

Посреди комнаты стоял человек ростом с мальчика, но старый, к глазам его была прикреплена толстая полоска стекла, отчего глаза казались большими, величиной с ладонь. Я пробирался вперед, расшвыривая ногами листки бумаги, покрытые дерьмом, порой свежим. Что-то заверещало смехом надо мной, и, подняв взгляд, я увидел качавшихся на свисавшей с потолка веревке и сцепившихся хвостами двух сумасшедших обезьян. Лицом похожие на человека, только зеленые, как гниль. Два белых глаза навыкате, правый маленький, левый побольше. Без одежды, зато обрывки ткани свисали у них по всему телу. Носы расплющены, как у горилл или шимпанзе, улыбки обнажали длинные острые зубы. Одна обезьяна была поменьше другой.

Та, что поменьше, самец оказался – спрыгнул на пол раньше, чем я свой второй топорик достал. И скакнул мне на грудь. Я оттолкнул его от своего лица, когда он попытался откусить мне нос. Обе обезьяны выли: ИИЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫ. Мужичок выбежал в другую комнату. Обезьяний самец махал хвостом, стараясь хлестнуть меня, но я схватил его одной рукой за горло, а другой держал топорик так, чтоб хлестнул он прямо по лезвию. Самец завизжал, отцепился и заревел во всю пасть. Я выхватил второй топорик и рубанул обоими по его телу, но обезьяна побольше (тоже самец) выхватила и утащила его за хвост. Самец покрупнее швырнул в меня банкой, я уклонился, и та разбилась о стену. Крупный шлепнул того, что поменьше, чтоб орать перестал. Я перебегал от полки к полке, а вокруг меня со звоном разлетались стеклянные банки. Потом – тишина.

Около моей ноги валялась чья-то мокрая рука. Я схватил ее и швырнул вправо от себя. Банка за банкой бахнулись в стену. Подхватив топорики, я прыгнул, метнул первый. Крупный самец увернулся от первого, но налетел на второй, и тот срубил ему полчерепушки. Он рухнул на полку и утащил ее за собой на пол. Тот, что поменьше, подобрал свой хвост и проскочил в темную щель между двумя полками. Я расшвыривал книги со свитками, пока не разглядел рукояти своего топорика. Молотил сумасшедшую обезьяну по голове обоими топорами, пока кусочки мяса не полетели мне в лицо.

В комнате сразу за моей спиной она и была, дверь, на какой в треснувшей чаше ифа висело гниющее сердце антилопы.

В самой комнате за столом сидели тот мужичок, женщина и ребенок. Таких странных причесок, что у женщины, что у ребенка, я не видел ни в одной земле, в каких побывал: веточки торчали из их голов, что рога у оленя, а сухой навоз скреплял волосы с веточками. Мужчина поднял взгляд.

– На тебе нет ничего, кроме белого. По кому у тебя траур? – произнес он. Заметил, что я разглядываю его жену. – Она хороша для чекса-секса, но, боги сущие, не умеет готовить. Говна не сварит. Я уж и не знаю, смогу ли хоть чем-то из этого угостить тебя. Слишком уж долго это готовить, скажу тебе. Слышишь меня, женщина, нельзя готовить слишком долго! Мигни три раза, и перченый послед готов. Хочешь кусочек, дружок? Он только-только вышел из женщины с Буджу-Буджу. Ее не заботило, что она предков с ума сведет оттого, что не погребла его.

– Послед вышел вместе с ребенком? – спросил я.

Мужичок насупился, потом заулыбался:

– Чужестранцы, они приходят к врачу с кучей шуток. Не так ли, жена?

Жена посмотрела на него, потом на меня, но ничего не сказала. Мальчик отрезал ножом кусок последа и отправил его в рот.

– Так ты, значит, тут, – выговорил мужичок.

– «Ты» – это кто? Ты двоих своих послал встречать меня.

– Они всех встречают. А раз уж ты стоял там, так они…

– В жмурики подались.

Я убрал топорики и вытащил ножи. Семейство продолжало есть, старательно делая вид, будто я ушел, но то и дело поглядывали в мою сторону, особенно женщина.

– Ты младенцами торгуешь?

– Я на многое сделки заключаю – и всегда с душой честного человека.

– Душа честного человека, видать, и довела тебя до Малангики.

– Чего тебе надо?

– Ты когда снова в своей шкуре окажешься?

– Ты все так же болтаешь одни только глупости.

– Я ищу кое-кого, кто на Малангике дела делает.

– На Малангике все дела делают.

– Только то, что он покупает, очень немногие из вас продают.

– Так ступай и проверь этих немногих.

– Уже. Четверых до тебя, к одному после тебя наведаюсь. Пока мертвяков четверо.

Старичок примолк, но лишь на мгновение. Женщина с ребенком продолжали есть. Лицо его было обращено к жене, но глазами он следил за мной.

– Не на глазах моих жены с сыном, – произнес он.

– Жены с сыном? Это жена, а это сын?

– Да, не надо…

Я метнул оба ножа: один попал женщине в шею, другой воткнулся мальчику в висок. Оба задрожали и затряслись, а потом упали головами на стол. Старичок закричал. Вскочил, подбежал к мальчику и обхватил его голову. Цветок на той голове увял, и что-то черное, густое медленно потекло у парня изо рта. Старичок завыл, заорал, зарычал вовсю.

– Я ищу того, кто на Малангике дела делает.

– О боги, гляньте!

«Теперь ты детей убиваешь» , – произнес знакомый мне голос.

– То, что он покупает, продаешь, как известно, ты, – сказал я старичку.

« Sakut vuwong fa’at ba », – ответил я на прозвучавшее в мыслях.

– О боги, горе мне! Горе мне! – кричал старичок.

– Торгаш, когда б хоть какой-то бог глянул, что бы сказал он про тебя и твою гадостную семью?

«Были голоса, ты слышал, как они говорят: мы были гадостной семьей» , – нашептал знакомый мне голос.

– Они были единственными для меня. Единственными были!

– Их белая наука сотворила. Обоих. Вырастишь еще одного. Или двух. Может, у тебя даже в следующий раз получится пара, умеющая говорить. Как райский попугай.

– Я призову людей с черным сердцем. Велю им поймать и убить тебя!