Марлон Джеймс - Черный Леопард, Рыжий Волк [litres]

– Поздновато для ребенка, даже для мальчика, – заметил я.

– Я скажу вам правду и скажу вам мудро. Прямо из дома, отсюда, ночью. Никаких следов никем не оставлено, никто выкупа не потребовал – ни запиской, ни посредством барабанов, ни даже через колдовство. Возможно…

Я вытащил из-за спины два своих топорика. У Леопарда глаза побелели и усы становились длиннее. Высокая женщина встала и направилась к работорговцу.

– Слышал его? – обратился я к Леопарду.

– Да. Та же сказка, почти слово в слово. Почти. Но он забывает. Етить всех богов, рабий барышник, ты ж все это заучивал – и все равно забываешь. Ты, должно быть, наихудший из лгунов, или ты просто эхо лгуна плохого. Если это ловушка, то я вырву тебе глотку еще раньше, чем он пополам ее разнесет, – почти рычал Леопард.

Мы с Леопардом стояли плечом к плечу. О́го увидел нас с Леопардом по одну сторону комнаты, а Барышника и высокую женщину – по другую и застыл, глаз его прятался в кустистой чаще его брови. Старуха раскрыла глаза.

– Одной комнаты слишком мало для такого обилия дураков, – произнесла она. Но с циновки не двинулась.

Должно быть, ведьмой была. Обличьем походила, и пахло от нее ведьмами, лимонным сорго и рыбой, кровью из девичьей коу , а еще воняло немытыми руками и ногами.

– Глашатай он, и больше никто, – выговорила она.

– В первый раз то, что огласил, свинством было. А сейчас его весть овцой блеет, – сказал я.

– Сангома.

– Что?

– Ты загадками говоришь, как сангома какая. Жил, что ли, с одной? Кто учит тебя?

– Имени ее я не знаю, и ничему она меня не учила. Сангома с Колдовских гор. Та, кто спасала детишек-минги.

– И та, что тебя этим глазом одарила, – сказала старуха.

– Глаз мой вовсе не твоего ума дело.

Высокая женщина посмотрела прямо на меня. На мгновенье всего, мельком, так быстро, что большинство бы и не заметило, но только не мы с Леопардом. Боль, или страх, или что-то, что она изо всех сил старалась не показать. Это когда я Сангому помянул.

– Это какой-то заговор против нас? – спросил я.

– Так вы ж ничто. С чего бы кому-то козни против вас строить? – сказала старуха.

– Ты желаешь ребенка отыскать или нет? Отвечай на вопрос просто, или, может…

– Может – что?

– Может быть, женщина все еще часть мужчины. Ни один мужчина тебя не обрезал. Что ж удивляться, что ты такой ветреный.

– Должен ли я тогда походить на тебя, честь и славу твоего пола?

Она улыбнулась. Ее это забавляло и радовало. И вот он опять, запах, на этот раз сильнее из-за раздора в комнате. Описать его я не смог бы, но я его знал. Нет, это запах знал меня.

– Что вам известно о людях, что крали мальца? – спросил я. И в ответ услышал от высокой женщины:

– С чего ты решил, будто они были людьми?

– Как твое имя?

– Нсака Не Вампи.

– Нсака, – произнес я.

– Нсака Не Вампи.

– Да как угодно.

– Скажу тебе правду: нам ничего не известно. Не ночью они пришли, а в день-деньской. Немного, может, четыре, может, пять, может, пять и еще один, только были они мужами странного и ужасного вида. Могу прочитать…

– Я тоже читать могу.

– Тогда поезжай в Конгор, в Большую архивную палату, и ищи сам. Никто не видел, как они вошли. Никто не видел, как они ушли.

– Никто не кричал? – подал голос Леопард. – Не было у них ни окон, ни дверей?

– Соседи ничего не видели. У женщин слишком много забот было с варкой каши и выпечкой хлебов, так зачем им дважды вслушиваться, что за звуки несутся из чужого дома?

– Почему именно этот малец – изо всех мальчиков в Конгоре? – спросил я. – Правда, Конгор до того настырно разводит воинов, что отыскать девочку оказалось бы большей загадкой. Один мальчик в Конгоре – то же самое, что любой другой. Почему же именно его?

– Все это мы расскажем по пути в Конгор, – сказал Барышник.

– Маловато. Вполовину не хватает.

– Барышник назвал цену, – сказала Нсака Не Вампи. – У вас есть выбор – да или нет, так что решайте скорей. Мы выезжаем утром. Даже на быстрых лошадях, чтоб добраться до Конгора, понадобится десяток и еще два дня.

– Следопыт, мы уходим, – сказал Леопард. И повернулся уходить. Я видел, как О́го следил за ним, когда тот проходил мимо.

– Погоди, – окликнул я его.

– Зачем?

– Никак не кончишь метки ставить?

– Что? Образумься, Следопыт.

– Да не ты. Вон она. – И я указал на старуху, все еще горбившуюся на полу. Она обратила ко мне ничего не выражавшее лицо. – Ты тут руны выводишь, как мы в комнату вошли. В воздухе рисуешь, чтоб никто не увидал. Только они тут. Все вокруг тебя.

Старуха улыбнулась.

– Следопыт? – Леопард зашептал. Я знал, что он всегда такой, когда ничего не понимает. Потом вдруг оборотится, готовый к битве.

– Она ведьма, – сказал я.

У Леопарда волосы на спине ходуном пошли, но я положил руку ему на загривок, и он перестал.

– Ты руны чертишь, либо чтоб впустить кого-то, либо чтоб держать кого-то поодаль.

Пройдя вперед, я оглядел комнату.

– Покажись, – велел. – Вонь твоя стояла в этой комнате с момента, как я вошел.

В дверном проеме жидкость поползла вниз по стене, скапливаясь лужей на полу. Темная и лоснится, как масло, и медленно растекается, как кровь. А вот запах (что-то на серу похожее) заполонил комнату. «Смотри», – бросил я Леопарду и рванул кинжал с пояса. Взявшись за клинок, швырнул его в лужу, и лужа заглотнула его, причмокнув. В мгновение ока нож вылетел из лужи. Леопард перехватил его как раз перед тем, как он попал бы мне в левый глаз.

– Бесова работа, – ахнул Леопард.

– Я этого беса раньше видел, – сказал я.

Леопард следил за тем, как движется лужа. Мне хотелось увидеть, как другие себя ведут. О́го ссутулился, но все равно возвышался над всеми остальными. Нагнулся еще ниже. Ничего похожего он никогда не видел. Старуха перестала чертить руны в воздухе. Она этого ожидала. Нсака Не Вампи быстро приняла стойку, но двинулась назад: один медленный шажок, потом другой. Потом встала, но что-то еще заставило ее сделать еще шажок назад. Для этого она и была тут, только, видимо, не такого она ждала. Кто-то может в дверь пройти. Кто-то должен бы из земли колдовать, а кто-то должен быть с неба призван. Работорговец и взглядом не удостоил.

И лужа эта. Перестала растекаться и повернула обратно, сама собой сливалась и начала расти, как тесто, какое месили невидимые руки. Черное лоснящееся тесто поднималось и перекручивалось, сжималось и разжималось, делалось все выше и шире. Оно само собою скручивалось, становясь таким узким посредине, что пополам разрывалось. И все равно росло. Маленькие кусочки с хлопками капельками разлетались, потом слетались обратно, соединяясь со всей массой. Леопард порыкивал, но не двигался. Барышник по-прежнему взглядом не удостаивал. Черная масса шептала что-то, чего я не понимал, но не мне, а в воздух. Наверху массы продавливалось лицо и всасывалось обратно. Лицо продавилось посредине и вновь пропало. Поверху появились два выроста и превратились в руки. Низ сам собою подбирался, пока все целиком не поднялось над полом. Низ расщепился, скрутился и свернулся в ноги и пальцы на них. Масса сама себе придавала форму, ваяла себя, выгибала на себе широкие бедра, полные груди, лепила ноги бегуньи и плечи метательницы, а потом и голову без волос, яркие белые глаза и, когда губы раздвигались в улыбке, сверкающие белые зубы. Похоже, она шипела. Когда она пошла, то оставляла за собой черные капли, но капли следовали за ней. Некоторые отделялись от головы, но и те следовали за нею. Воистину, двигалась она, будто под водой шла, будто воздух наш водою был, будто все движение было танцем. Она подхватила плащ возле Барышника и оделась. Барышник по-прежнему не смотрел на нее.