Марлон Джеймс - Черный Леопард, Рыжий Волк [litres]

Уныл-О́го, хватаясь за каждый запор другой двери, оторвал их все. Безумная обезьяна врезалась в переднюю дверь и пробила ее головой насквозь. Попыталась вытащить, но застряла. Теперь она пялилась на нас, вопила, орала и скалилась, мне было слышно, как ее хвост бьется о хижину. Мы бросились к другой двери, и все запоры, какие Уныл-О́го посрывал, появились вновь.

– В третий раз эта тварь дверь высадит, – сказал я.

– Что ж это за колдовство такое… что за колдовство, – лопотал Уныл-О́го.

Стоя рядом с Уныл-О́го, я разглядывал дверь. Колдовство было, только нюх мой был бесполезен для того, чтоб привести его в действие. Я прошептал заклинанье, никогда на моей памяти не слыханное прежде.

Ничего. Ничего похожего на то, что было в доме тогда, в Малакале. Что-то с языка Сангомы, не с моего. Я опять прошептал, поднеся губы так близко к двери, словно целовать ее собрался. Вдруг пламя заискрилось в правом верхнем углу двери и прошлось по всей раме. Когда пламя исчезло, с ним пропали и все замки.

Уныл-О́го прошел мимо меня и распахнул дверь. Даже когда она чуть приоткрылась, в щель ударил яркий белый свет. Безумная обезьяна завизжала. Хотелось остаться и сразиться с нею, но со мной были два спавших малых и один того и гляди готовый рухнуть.

– Следопыт, – позвал Уныл-О́го.

Свет залил всю комнату белым. Я поднял малого. О́го взял Леопарда и переступил порог первым, я хромал сзади. Грохот позади нас заставил меня оглянуться, как раз когда передняя дверь полетела с петель. Безумная обезьяна с криком набросилась, но, когда ее щербатые когти дотянулись до дверного проема, дверь сама собой захлопнулась, оставив нас во мраке и в тишине.

– Что это за место? – спросил Уныл-О́го.

– Лес. Мы в ле…

Я вернулся к двери позади нас. Чем, как не ошибкой, было бы делать это, только я все ж открыл ее. Чуть-чуть – и заглянул. Пыльное помещение с каменными плитами, стены от самого пола уставлены книгами, свитками, бумагами и пергаментами. Никакой высаженной двери. Никакой безумной обезьяны. В конце этого нового помещения еще одна дверь, какую Уныл-О́го открыл толчком.

Солнце. Бегали и потихоньку воровали дети, рыночные торговки зазывали и продавали. Купцы глядели во все глаза, работорговцы щупали красное рабье тело, здания приземистые и толстые, здания худющие и устремленные ввысь, а вдалеке громадная башня, знакомая мне по картинкам в книгах Дворца Мудрости.

– Мы в Миту? – спросил Уныл-О́го.

– Нет, друг мой. В Конгоре.

– Оставь мертвых мертвым. Вот что я сказала ему.

– Сказала до или после того, как мы в Темноземье поехали?

– До ли, после – мертвый есть мертвый. Боги велели мне ждать. И смотри: ты жив и целехонек. Доверяйся богам.

Соголон взглянула на меня: она не улыбалась и не насмехалась. Единственное, что могло бы занимать ее еще меньше, – это попытка дознаться.

– Боги велели тебе забыть про нас после того, как мы в Темноземье оказались?

Я проснулся, когда солнце уже половину неба прошло и упрятало тени под ногами. Мухи жужжали по комнате над моей головой, но не кусали. Я спал и трижды просыпался до того, как Леопард с Фумели проснулись по первому разу, а О́го смог избавиться от вялости и заклятья огуду. Комната тусклая и простая, стены выкрашены коричнево-зеленым, в цвет свежего куриного помета, их до самого потолка укрывали мешки, уложенные друг на друга. Высокие статуи, подпиравшие одна другую, делились секретами обо мне. Пол пах зерном, пылью, заброшенными в темень флаконами от благовоний и крысиным пометом. На двух противоположных стенах висели гобелены до самой земли. Синяя ткань укуру с белым рисунком влюбленных и деревьев. Я лежал на полу на и под одеялами и многоцветными коврами. У окна стояла Соголон в том коричневом кожаном платье, какое всегда носила, и смотрела на улицу.

– Ты в том лесу весь свой разум оставил.

– Разум мой, он тут, при мне.

– Разум твой еще не тут. Уже в третий раз говорю тебе, что путь в объезд Темноземья занимает три дня, а у нас получилось четыре.

– В лесу всего одна ночь прошла.

Соголон рассмеялась от этих слов, как от хорошей шутки.

– Значит, мы добрались на три дня позже, – сказал я.

– В лесу вы потеряли двадцать и еще девять дней.

– Что?

– Целая луна пришла и ушла с тех пор, как вы отправились в буш.

И, наверное, в этот момент, как и дважды до этого, потрясенный, я вновь откинулся на ковры. У всего, что не мертво, было целых 29 дней (полная луна выросла!), в том числе и у правды с ложью. Пустившиеся странствовать давно возвратились. Народившиеся создания подросли, другие умерли, а умершие за это время рассыпались в прах.

– Я бывал прежде в Темноземье. Тогда время никогда не останавливалось.

– Кто тогда следил за временем для тебя?

Я понял, что имелось в виду за ведьмиными двусмысленными речами. Сказала она (не вслух, а словом в слове), мол, кому на белом свете какая разница, где я и как я, чтобы считать мои ушедшие дни? Вроде Анджону, что обожал спрашивать, что изменит в мире любого моя смерть. Соголон смотрела на меня, будто ответа ждала. Или, по крайности, полуглупого ответа, на какой могла бы ответить полновесной насмешкой. Но я уставился на нее, пока она взгляд не отвела. В окно залетел шум, но у этого шума был порядок, ритм, топот и шарканье, стук сандалий и сапог, рысь подков по плотной земле, были люди, что ухали в ответ на аханье других. Я встал рядом с нею у окна и посмотрел.

– Идут со всех уголков севера, а некоторые с южной границы. Пограничные стражи носят красный шарф на левой руке. Видишь их?

Улица – на несколько этажей ниже – тянулась за дом. Как и большинство домов в Конгоре, этот был выстроен из камней, скрепленных известковым раствором, который не давал дождям развалить стены, хотя боковая стена и напоминала лицо переболевшего оспой. Шесть этажей вверх, десять и еще два окна вдоль, некоторые с деревянными ставнями, некоторые распахнуты, а некоторые с площадками для цветов впереди, на каких людям не устоять, хотя дети и стояли, а на многих и сидели. По сути, весь дом походил на большой улей. Как у всех зданий в Конгоре, у этого был вид отделанного вручную. Разглаженный ладонями и пальцами, размеченный по старой науке, доверявшей богу мастерства и таланта в том, что такое надежная мера веса и что такое приличная высота. Некоторые окна выбивались из линии, прорезались выше или ниже, словно орнамент, а некоторые были выше других и неидеальны по форме, зато гладко отшлифованы либо заботой мастера, либо под хлопок хозяйского бича.