Марлон Джеймс - Черный Леопард, Рыжий Волк [litres]

– Ни он, ни большой не годятся, говорим.

– Кусок большого? Кусок – это пропуск.

– Он понесется, большой понесется, они все понесутся, говорим.

– Только если мы не заставим их по мертвому ручью идти. Гадкий воздух скачет на ночном ветре. Гадкий воздух прямо в нос.

– Хи-хи-хи-хи. А что делать будем с остатками? Едим, сколько влезет, и оставляем их в покое, а они портиться начнут, гнить, тут грифы обжираться станут, пока жиром не изойдут, а как нам опять голодно станет, мяса уж и поминай как звали.

Эти двое забыли, что мы уже встречались. Эвеле, рыжий и волосатый, чьи черные глаза были маленькими, как семена, и кто прыгал, как лягушка. Громкий, кипящий яростью и злобой, он плел бесконечные интриги и доплелся бы до чего-то, будь он посмышленей одуревшего козла. Эгбере, тихий, громче нытья ничего не издавал, плакал по бедным людям, каких ел, потому как очень уж он сожалел, и сообщал об этом любому божеству, что станет слушать, до тех пор, пока опять не чувствовал голод. Тогда становился еще зловредней своего кузена. Эгбере, синий, когда на него свет падал, в остальное время был черным. Такой же лысый и блестящий, каким волосатым был его кузен. Речь обоих напоминала визгливый рев кошек, сошедшихся в неистовой любовной схватке. И они спорили и дрались настолько долго по времени, что, когда вспомнили, что уже ели меня, я успел выкатиться из их ловушки (сети, сделанной из паутины паука-великана). Впереди ждала, по крайности, еще одна.

Сангома меня этому вовсе не учила, но я наблюдал, как она это делала, и заучил каждое слово. Такая пустая это трата времени – наслать на них заклятье, только я потерял бы намного больше, дожидаясь, пока они разберутся в своих кознях. Я прошептал в небо ее заклинание. Два маленьких гоммида все еще переругивались, даже прыгая надо мной с ветки на ветку. И потом:

– Кудай-то он делся? Кудай-то он идет? Кудай-то он ушел?

– Кто-кто-кто?

– Он-он-он! Глянь-глянь-глянь!

– Кудай-то он пропал?

– Так я уже спрашивал, дурак.

– Он пропал.

– И небо синее, и вода мокрая, и дурак дурак, прям как ты.

– Пропал он, пропал. Зато конь его – вон она. Еще тама.

– Она – это он.

– Кто?

– Конь.

– Конь, конь, давай берем коня.

Они спрыгнули с дерева. Ни у одного не было оружия, оба широко раскрыли рты, что щелью тянулись от уха до уха, с многочисленными зубами, длинными и острыми. Эгбере бросился на коня, чтоб запрыгнуть ему на спину, но наткнулся на удар моей ноги, пятка которой размозжила ему нос. Гоммид отлетел назад и заверещал:

– Ты чего меня лягаешь, блудящей полукошки сын?

– Я за тобой стою, дурачина. Как мне лягать тебя в…

Я махнул топориком прямо Эгбере в лоб и глубоко врубился. Вытащил и глубоко рубанул по шее. Махал раз за разом, пока у него голова не отвалилась. Эвеле во все горло орал, что ветер убивает его братца, ветер убивает его братца.

– Я думал, он тебе кузеном был, – сказал я.

– Кто это, кто этот демон небес, что убил моего братца?

Я знаю гоммидов. Стоит огорчиться – и они идут вразнос. Он никогда не перестанет плакать.

– Ты убил моего братца!

– Закрой лицо. Голова у него опять вырастет через семь дней. Если только он заразу не подхватит, тогда у него вырастет один лишь гнойный пузырь.

– Покажися! Меня голод мучит убить тебя.

– Ты убиваешь мое время, тролль.

«Времени у тебя нет», – прозвучало у меня в голове. На этот раз я услышал. То был он, и он говорил со мной, как будто я знал его, с теплотой старого друга, но лишь в голосе, ведь воспринимался он прохладнее нижних районов земли мертвых, где я побывал во сне. Голос вывел меня из заклятья, и Эвеле наскочил на меня. Он закричал, рот его был широко разинут, острые зубы росли, он весь сделался одним ртом с зубами, вроде большущих рыб, каких я видел на глубине. И он стал сильнее, а становился все безумней. Рукой я отталкивал его морду, вот только волосья его сильно скользили. Он клацал зубами, и клацал, и клацал, а потом улетел вверх и пропал. Мой конь, лягнув, отшвырнул его. Я сел в седло и ускакал.

«Зачем ты вернулся?» – произнес он.

– Я не вернулся. Я проездом.

«Проездом. Но ты же на дороге».

– Конь не может долго скакать по бушу.

«Я знал, что так будет».

– Етить всех богов на все твое знанье.

«Я знал, что ты вершешься».

– Етить всех богов.

Эхо подсказало, что я прокричал это. Не было во мне ничего, потому как я сказал, что ничего не было. Ни гнева, ни страха. Темноземье, оно любое, какое только тебе хочется, чтоб оно было, а мне хотелось, чтоб оно было вообще ничем, вот оно и было ничем. «Оно ничто, потому что ты ничто». Это он сказал.

– Покажись! – крикнул я.

«Ты был не один, кто скрывается в буше. Твои друзья…»

– Что ты сделал с моими друзьями?

«Твой друг-животное все же больше человек, чем ты. Я смотрю на него и вижу, чего он хочет. У всех людей, если снять один слой, под ним окажется еще один, под которым еще один, под которым скрыто желание. Кто ты? Ты то, чего ты хочешь. Мальчик, он тоже чего-то хочет, и великан».

– Я не хочу ничего. Мне ничего не нужно! – прокричал я деревьям и черному небу.

«Ты ничто. Что за сказание смог бы поведать о тебе сказитель-гриот? Ты – никакое не сказание. Человек без пользы для всех. Человек, на кого никто не надеется, кому никто не доверяет. Тебя носит, словно духов и бесов, а даже их носит с целью…»

– Все люди таковы? Их цель? Их польза?

«Это то, что все люди почитают…»

– Заткни свой сраный рот!

«Ты…»

– Заткнись!

«У тебя нет цели. Ты человек, кого никто не любит. Когда ты умрешь – и скоро, – чья жизнь станет во всем плоше с твоим уходом? Кто будет оплакивать тебя? Кто вспомнит, что забыл о тебе? Отец твой забыл о тебе еще до того, как ты и родился-то. Тебя вырастили в доме, где велась война с памятью. Есть люди, что незначительны от рождения, зато ты для этого потрудился немало. Ничто, по крайней мере, что-то. Ты же ни на горизонте, ни под носом, а посередине, куда никто не смотрит. Что ты за герой?»

– Никогда не хотел быть героем.

«Чего же ты хочешь? Чего ты хочешь? У меня есть что передать тебе от твоего отца и брата».

Я остановил коня.

– Они опять в расстройстве? Что, они и в загробном мире ходят, стыдливо понурив головы? Может, двери твои слишком малы, чтоб им войти. Они, похоже, никак не меняются, мои отец и брат. Или они просто слегка расстроены сегодня, натаскавшись вчера мешков стыда?

«Ты знаешь про свою сестру?»

– У меня нет никакой сестры.

«Многое произошло с тех пор, как ты убрался из дома своей матери».

– У меня нет сестры.

«А у нее нет брата. Зато у нее есть отец, кто еще ей и дед. И мать, кто к тому же ей сестра».

– Вот, дьявол, уж не подумал ли ты, что, может, это я приношу позор его семейству? По правде, там бесчестья хватит весь мир три раза обернуть.