Марлон Джеймс - Черный Леопард, Рыжий Волк [litres]

Тот, кто создает костюм, зовется амева , знатоком красоты, потому как, если вы знаете конгорцев, они на все смотрят глазами того, что прекрасно. Небезобразно, ведь у безобразного нет ценности, особенно у безобразия нрава. И не чересчур прекрасно, ведь это же разнаряженный скелет. Бинджингун создается из лучших тканей, красных, розовых, золотистых, голубых и серебристых, и все они отделаны каури и монетами, ведь в красоте – сила. Все в узорах, косицах, блестках, кисточках и амулетах с целебным зельем. Бинджингун в танце, в шествии позволяет превратиться в предков. Все это я узнал за время своих странствий, ведь маскарад есть и в Джубе, только это – не Бинджингун.

Обо всем этом я рассказал О́го, потому как по пути к дому того человека мы следовали за процессией, среди которой, да еще и в свете факелов, такой высоченный человек не выглядел бы чем-то необычным. Все равно выглядел он необычно.

Впереди пять барабанщиков устраивали танец: трое били в высокие круглые барабаны, четвертый в двусторонний бата, а пятый бил в четыре маленьких бата , связанных вместе, и извлекал из них высокие звуки под стать зову ворона. За барабанщиками следовал весь Бинджингун, а среди прочих Предок-Король в королевских одеяниях и вуали с каури, а еще Пройдоха, чья верхняя одежда вывернута наизнанку, зато под нею еще одеяние имелось. Бинджингун крутился-вертелся, топотал под барабанное бум-бум-бум-так-так-так-бакалак-бакалак, так-так-так-бакалака-бум-бум-бум. Десяток и еще пятеро из этого клана шатнулись влево, потом потопали, потом шатнулись вправо и запрыгали. Я сказал все это О́го, чтоб ему опять не захотелось поговорить о тех, кого он убивал своими руками, да о том, что ничто не сравнится ни в этом мире, ни в следующем с хрустом разлетающегося черепа. Темнота скрывала от меня лицо Уныл-О́го, поскольку стоял он выше света всех факелов, а он размахивал руками со всем Бинджингуном, маршировал вместе со всеми участниками и останавливался, когда вставали они.

Вот правда. Я не знал, какой из домов принадлежал Фумангуру, только в каком он квартале находился и что его почти скрывали заросли колючих кустарников. Я сказал:

– О́го, дружище, давай посмотрим. Давай пройдем улицу за улицей и остановимся у дома, где не горят огни, а сам он прячется за ветками, какие нас уколют и поцарапают.

Со стены четвертого дома Уныл-О́го снял факел. У девятого дома я почуял ее, огневую вонь омолузу, запах все еще свежий после стольких лет. Большинство домов на этой улице тесно жались друг к другу, а этот стоял на отшибе – ныне островок в колючем кустарнике. Судя по тому, что виделось в темноте, дом был больше других, кусты разрослись и вширь, и ввысь, добравшись до самой входной двери.

Мы обошли дом сзади. О́го был по-прежнему молчалив. На нем были его перчатки: он не слушал, когда я говорил, что против мертвецов от них никакого проку не будет. «Вспомни, как им не удалось спасти тебя от огуду», – подумал я, но вслух не сказал. Он разнес кусты так, что можно стало безопасно пройти среди них и взобраться. Мы перемахнули заднюю стену ограды и приземлились на толстое одеяло из травы. Дикая трава росла сама по себе и кое-где доходила мне до пояса. Омолузу в этом доме побывали, в том сомнений нет. Тут росли растения, что росли только из мертвых.

Мы стояли во дворе, прямо рядом с кладовкой для зерна, где просо и сорго стали киснуть от сырости из-за множества дождей и загаженности крысиным пометом, кучи были усыпаны народившимися крысятами. Дом, скопление построек с пятью концами, как у звезды, был не из тех, какие я ожидал бы увидеть в Конгоре. Фумангуру не был конгорцем. Справа и слева от нас были погреба, продукты из которых давно пропали.

Уныл-О́го опустил факел к самой земле и осветил весь двор.

– Тухлое мясо, свежее дерьмо, мертвая собака? Не могу понять, – сказал он.

– Вся троица, наверное, – заметил я.

Я указал на первое здание справа. Уныл-О́го кивнул и пошел. Первое здание сказало мне, что я найду в остальных. Ничто не тронуто, за исключения раздора, учиненного омолузу. Стулья поломаны, гобелены сорваны, ковры и одежда разодраны и разбросаны. Я схватил одеяло. Скрытые в запахе земли и дождя два мальчика, самые младшие, наверное, только запах доходил до стены и пропадал. У всех мертвых запах одинаков, но иногда живой запах жертв может привести туда, где они погибли.

– Уныл-О́го, как в Конгоре хоронят мертвых?

– Не в землю. В урны, слишком большие для такой комнаты.

– Это если выбор есть. Семью Фумангуру могли выбросить куда-нибудь, ужасая богов. Может, сожгли?

– Только не конгорцы, – сказал О́го. – Они верят, что, сжигая тело, отпускаешь в воздух то, что убило его.

– Откуда ты знаешь?

– Я убивал кое-кого. Вот как это происходило. Я…

– Не сейчас, Уныл-О́го.

Мы прошли в другую комнату, которая, судя по кровати из дерева мохави , принадлежала Фумангуру. Вся деревянная стена в комнате была покрыта резьбой, в основном со сценами охоты. Разбитые статуи и книги на полу, листы бумаги, видимо, вырванные из книг. Омолузу это все равно, зато третьему, четвертому и пятому посетившим эту комнату было не все равно, в том числе и Соголон, запах которой я почувствовал, едва ступив в хозяйскую комнату. Но О́го я не сказал. Интересно, думал я, не нашла ли она, в отличие от других побывавших тут, то, что искала.

– Слух был, что Басу Фумангуру написал много всякого против Короля. Двадцать или тридцать петиций всего, некоторые со свидетельствами о его проступках от подданных, дворян и принцев, кого он обидел. Я переговорил с одним человеком. Он сказал, что люди искали его петиции и что из-за них его убили. Но та малость, что я знаю о Фумангуру, говорит мне, что он не дурак. А еще наверняка он желал, чтобы его писанина не погибла вместе с ним.

– Этих петиций тут нет?

– Нет. Не только их, дружище О́го, только не думаю, что именно бумаги люди и искали тут. Помнишь мальца? Бунши сказала, что спасла его.

На полу поблескивал меч. Я мечи не терплю. Чересчур неудобные, чересчур много силы требуют, когда орудовать им приходится против ветра, но все ж меч я взял. Он был наполовину извлечен из ножен. Надо будет вернуться сюда при солнечном свете, а то сейчас мне окружающее один только нюх и описывал. По всей комнате – мужчина, наверное, Фумангуру, еще и женщина, однако их запахи в этой комнате и заканчивались, значит, и он, и она умерли. Выйдя, я повернул в комнату рядом с еще одним сооружением, для слуг и младших детей. Я был уверен, что те, кто хоронил семейство, либо не видели, либо внимания не обратили на лежавшую под обломками дерева и рваными коврами служанку. Уцелели от лежавшей одни только кости, всем костяком, зато вся плоть была съедена. Я вошел, и О́го за мной. Головой он крышу задевал. Я ухмыльнулся, наскочил на какую-то перевернутую урну и упал, больно ударившись. «Етить всех богов!» – ругнулся, хотя падение мое смягчила куча одежды. Наряды. Даже в темноте была ощутима их роскошь. Золотая отделка, но ткань тонкая, стало быть – жены. Должно быть, в этом помещении слуги держали одежду для просушки после стирки. Только в тонком наряде оставался аромат, какой никакая стирка не смоет. Ладан. Следуя за ним, я вышел из сушилки, вернулся в комнату хозяина, а из нее на середину двора и обратно в большую комнату рядом с кладовой зерна.