Марлон Джеймс - Черный Леопард, Рыжий Волк [litres]

– Вот мясо, вот кость. Ничего странного.

– Ты должен вернуться в комнату.

– Я здоров.

– Нет.

– Ты глухой? – встрял я. – Он сказал, что здоров.

Фумели пытался сверкать на меня взглядом и с тем же лицом хлопотать вокруг Леопарда, только получалось, что он малость хлопотал вокруг меня и малость сверкал взглядом на Леопарда. Не было в том ничего смешного, но малый довел меня до смеха. И он с топотом убежал, прихватив по пути свою корзинку. Один кулек вылетел из нее. Подсушенная свинина, я почуял. Припасы. Леопард уселся на стол и скрестил ноги.

– Скоро надо будет мне его потерять.

– Потерять тебе его надо было много лун назад, – пробурчал я.

– Что?

– Ничего, Леопард. Я должен сказать тебе кое-что. Не тут. Я не доверяю этим стенам. Сказать правду, тут странные вещи творятся.

– Ты уже сказал это четыре раза. Почему все странно, приятель?

– Женщина из черной лужи.

– А меня эти статуи беспокоят. Такое чувство, что целая армия собирается пялиться на то, как ночью я сношаться буду. – Он ухватил одну статую за шею и улыбнулся так широко, как я уж и не помню, когда видел такое. – Вот эта больше всех.

– Хватай свою птицу, – сказал я.

Он обернул талию тканью, и мы пошли на юг, к кварталу Галлинкобе-Матьюбе. Границы этого квартала людей свободных и рабов шли так низко, что поднимающаяся вода почти окружала холм, на каком квартал выстроился, делая его островом на острове.

Башни и крыши квартала Ньембе придавали ему вид громадной крепости или замка. В этом же квартале не вздымалась ни единая башня. Свободным и рабам незачем было следить друг за другом, зато всем нужно было присматривать за ними. И, несмотря на то что большинство жителей тут ночью спали, днем это был самый пустой квартал: свободные и рабы работали в остальных трех.

– Когда Бунши рассказала тебе эту историю?

– Когда? Ты даешь, котяра! Ты же был там.

– Я был? Я не… нет, вспоминаю… память возвращается, потом ускользает.

– Память, должно быть, одна из тех, кто слышал, чем ты в постели занимаешься.

Он кашлянул:

– Но, Следопыт, я помню, будто кто-то рассказал мне, а не так, будто я был там. Не чую никакого запаха оттуда. Так странно.

– Да, странно. Что бы ни давал тебе Фумели покурить, перестань курить это.

Я был рад поговорить с Леопардом, я всегда рад этому и не хотел поминать горечь минувших дней. Одна луна прошла – вот факт, что потрясал его всякий раз, когда я упоминал о нем. По-моему, я знаю почему. Для всех животных время – это что-то вроде ровного настила, размечают который они лишь, когда надо есть, спать, размножаться, а потому для него пропущенное время – это доска с огромной пробитой дырой.

– Барышник говорил, что малец – сын его партнера, нынче сирота. Украли мальца у тетки и убили всех остальных в доме. Потом сказал, что дом принадлежал домоправительнице семьи мальца, а не его тетке. Потом мы видели, как он и Нсака Не Вампи пытались вытянуть сведения у девушки-молнии, которую мы освободили, но она после с утеса спрыгнула и очутилась у Найки в клетке.

– Ты рассказываешь то, что мне известно. Все, кроме этой женщины-молнии в клетке. И я помню, как думал, что работорговец наверняка врет, но не знал, в чем.

– Леопард, это было, когда Бунши стекла по стене и сказала, что малец не этот мальчик, а другой, какой был сыном Басу Фумангуру, что был старейшиной, но младше многих старейшин, и что в Ночь Черепов омолузу напали на дом и убили в нем всех, кроме мальца, кто был тогда младенцем и кого Бунши, чтобы спасти, спрятала себе в лоно, но потом она отдала его слепой женщине в Миту, кому, как считала, могла доверять, а слепая продала его на невольничьем рынке, где мальца купил купец, по-видимому, для своей бесплодной жены, но потом на них напали люди со злодейскими склонностями. Про охотника, что взял мальца, и про то, что теперь никто не может его отыскать.

– Помедленнее, друг дорогой. Ничего этого я не помню.

– И это еще не все, Леопард, потому как я нашел еще одного старейшину, что называл себя Белекуном Большим, и тот заявил, что семья умерла от речной болезни, что было враньем, и что в семье было восемь человек, что было правдой, из них шестеро были сыновьями, ни один из которых не был младенцем, поскольку жена Фумангуру много лет была бесплодна.

– Следопыт, ты что говоришь?! – воскликнул Леопард.

– Ты помнишь, как я рассказывал тебе об этом на озере?

Леопард покачал головой.

– Белекун всегда был вруном, и мне пришлось убить его, тем более что он пытался убить меня. Только врать об этом у него не было никакой причины, а у Бунши, значит, причина, должно быть, есть. Да, омолузу убили семью Басу Фумангуру, и да, многим это известно, в том числе и ей, однако малец, какого мы ищем, не был его сыном, потому как не было у него маленьких сыновей.

Леопард все еще был в замешательстве. Но он вскинул брови, будто истина вдруг снизошла на него.

– Только, Леопард, – продолжал я, – я тут поискал и покопался: кто-то тут, в этом городе, тоже разузнаёт про Фумангуру, в том смысле, что просят сообщать, если кто спрашивать будет, а это значит, что закрытое дело умершего старейшины не такое уж и закрытое, потому что одно остается открытым – этот самый пропавший малец, что не был его сыном, а хоть он, может, сыном и не был, зато был причиной, почему те, другие, его разыскивали и почему его разыскиваем мы, и получается, что Фумангуру хоть и раздражал, но подлинным врагом Короля не был, пославшие (кто бы они ни были) крышеходцев в его дом послали их не семью убивать, а мальца взять, кого Фумангуру, должно быть, оберегал. Они тоже знают, что он жив.

Я рассказал Леопарду все это, и это была правда. Рассказывая, я больше путался, чем он, слушая. Только когда он повторил все, что я рассказал, я разобрался, что к чему. Мы все еще по колено в воде стояли, когда он сказал:

– А знаешь, этот буффало, пока ты рассказывал, стоял позади нас.

– Я знаю.

– Ему можно доверять?

– Он пришел с Соголон, но он нас еще не обманывал.

– В случае чего, я завалю его своими клыками и приготовлю из него ужин.

Бык громко фыркнул и принялся бить в воде правой передней ногой.

– Он шутит, – сказал я ему.

– Слегка, – добавил Леопард. – К дому того человека – с нами. От этой одежды у меня яйца чешутся.

Уныл-О́го сидел на полу своей комнаты, молотя кулаком правой руки в ладонь левой и высекая искры. Я встал в дверях. Он увидел меня.

– Вот он и попался. Я схватил его за шею и сдавливал ее до тех пор, пока голова не отскочила. И ее, ее тоже, размахнулся вот этой самой рукой и врезал так, что шею ей сломал. Вскоре хозяева места устроили, а мужчины и женщины платили каури, зерном и скотом, чтобы посмотреть, как я голыми руками казню женщин, детей и мужчин. Вскоре места расположили кругом, стали деньги брать и ставки делать. Не на то, что кто-то смог бы быть лучше меня, ведь нет человека, кто одолел бы О́го. А на то, кто дольше всех продержится. Детишкам я шеи сворачивал быстро, так что они не страдали. А те, что смотрели, так они с ума сходили, ведь им как раз страдания и подавай, ты что, не понимаешь? Разве не понимаешь, что им представление требуется? Пропадай все боги, долбись они все и в уши, и в задницы, но представление они получат – вот о чем я тебе говорю.