Джон Норман - Мечники Гора

А что ещё может настолько исполнить природу обоих?

Девушка встала на колени у моих ног. Её голова была опущена. С шеи свисала цепь. Слышался негромкий скрип звеньев. Она дрожала, похоже, заново пытаясь осознать где она была и что она делала. Но мгновением спустя она снова склонилась, вернувшись к своей задаче.

— Кто Ты? — спросил я.

— Рабыня, — шёпотом ответила она, — матрасная девка.

Я присмотрелся к её волосам. Обрезаны они были неровно, как попало.

— Достаточно, — сказал я. — Не поднимай головы.

Она была очень красива. Мне это было ясно ещё, когда я впервые увидел её стоявшей на коленях не песке, омываемом холодным прибоем, время от времени добегавшим до неё и омывавшем её руки, бёдрах и икры. Она была не менее красива и теперь в мерцающем свете тонкой свечи.

— Теперь можешь просить, — разрешил я.

— Я прошу позволить мне доставить господину удовольствие, — прошептала девушка.

Торгус и его товарищи, по моему мнению, выказывали ей и её сестрам по цепи, слишком мало уважения. Они расценивали свою цепь сырым бедным материалом, ничего не стоящим товаром, немногим лучшим, чем свободные женщины. Неужели они не смогли посмотреть на этих женщин с точки зрения того, кем они могли бы стать? Вымытые, вычищенные, причёсанные, немного обученные, одетые в шёлк или в туники, с пылающими в животах рабскими огнями, приученные бояться плети, они могли бы стать образцовым товаром. И снова я задумался, не могла ли она понравиться Пертинаксу? Ему никогда ещё не принадлежала рабыня. Откуда ему было знать, чем должен был быть цельный мужчина?

— Ты можешь подняться на коленях, — сообщил я ей.

— Господин? — посмотрела она на меня.

— Ты красива, и у тебя неплохо получилось, — констатировал я. — Я могу надеяться, что тебе разрешат жить.

— Но Вы же не уйдёте? — растерялась рабыня.

— Именно это я и сделаю, — пожал я плечами.

— Но Вы искали меня! — напомнила она.

— Искал, — кивнул я.

— Разве Вы не хотели моё тело? — спросила бывшая Леди Серизия.

Я улыбнулся. Насколько много всё ещё оставалось в ней от глупой свободной женщины, которая зачастую так плохо понимает мужчин. Гореанский рабовладелец владеет всей рабыней, целиком. И рабыня понимает, что ею владеют полностью. У него будет вся она, со всеми её чувствами и мыслями, грезами и надеждами, мечтами и страхами, вся, и в случае необходимости, он заберёт это у неё с помощью плети. А скоро рабыня сама, также отчаянно, будет желать отдать господину всю свою цельность. Она знает, конечно, что её красота должна быть брошена к его ногам, чтобы он мог делать с этим, всё, чего бы ему ни захотелось, но ей также предстоит узнать, что он будет иметь, если ему это потребуется, сокровища её внутренней жизни, рассыпанные у его ног подобно её локонам. Несчастна та рабыня, в которой видят просто тело.

Очень многое, конечно, зависит от конкретного господина и конкретной рабыни. Неволя — многогранна и многолика.

Рабыню могут держать в презрении, относясь как к пустому месту. Она в страхе может падать ниц в присутствии своего хозяина. Она может ползти к нему, не зная чего ей ждать, удара или пощады.

Рабыня может быть для него восхищением и радостью, порой почти компаньонкой, с той лишь разницей, что по первому его слову она будет обнажённой лежать перед ним на животе.

Есть рабыни больших домов, и те, что украшают сады удовольствий, другие ходят прикованными цепью позади паланкинов для демонстрации состоятельности владельца. Кого-то продают в бордели и таверны, а кому-то предстоит трудиться в полях и шахтах, прачечных и на мануфактурах, в стойлах, бараках и постоялых дворах. Есть те, которые принадлежат полкам, кораблям, владельцам караванов и так далее. Страна неволи — широка и огромна.

Рабовладелец может иметь много рабынь, но у рабыни, согласно закону, может быть только один владелец, даже если это будет государство, или некое корпоративное юридическое лицо.

Большинство невольниц, разумеется, желает быть собственностью одного господина, и при этом они надеются быть единственной его рабыней.

Самые личные и интимные отношения, возможны между мужчиной и женщиной, когда она его рабыня. Может ли существовать большая близость между мужчиной и женщиной, чем та, в которой женщина — полностью его, в которой она в прямом смысле этого слова принадлежит, в которой она — его собственность, его рабыня?

— Твоё тело заслуживает того, чтобы его желать, — признал я, — но если бы оно не было живым, оживлённым, полным чувств, эмоций и мыслей, оно не стоило бы желания. Это было бы мясо, а не рабыня.

— Неужели, нужна вся я? — спросила она.

— Представь себе, — улыбнулся я. — И не забывай, что именно вся Ты находишься в ошейнике.

— В моём сердце и уме, — призналась рабыня, — я хочу отдаться!

— Конечно, — кивнул я, — потому, что всё в тебе находится в ошейнике.

— Но Вы уходите? — спросила она.

— Да, — ответил я, отворачиваясь.

— Подождите! — попросила девушка.

Снова повернувшись к ней лицом, я поднял свечу. На её щеках блестели слёзы.

— Зачем Вы приходили сюда? — спросила рабыня.

— Чтобы задать тебе вопросы, — ответил я, — как бывшей женщине Ара, занимавшей там определённое положение, члену важного дома, той, кто могла бы знать что-нибудь об Убаре.

— Но почему, Господин? — не унималась она. — Какое вам дело до Убары, и её судьбы?

— Любопытство не подобает кейджере, — процитировал я.

— Не уходите! — всхлипнула она.

Я на миг задумался.

Девушка перекинула цепь через левое плечо себе за спину. В её глазах стояли слёзы, губы дрожали.

— Я прошу позволить доставить вам удовольствие, — решительно сказала она.

— У тебя есть имя? — поинтересовался я.

— Нет, — покачала рабыня головой, и я поставил свечу на стойку около её матраса.

— Вы быстры, — констатировал Таджима, опуская деревянный меч.

— И Вы тоже, — польстил я ему.

Несколько пани сидели со скрещенными ногами вдоль стены внутри открытого деревянного строения, называемого додзё. Оно стояло, если кто забыл, напомню, на дальнем краю тренировочной площадки.

Мы с Таджимой поклонились друг другу, а затем, скрестив ноги, сели рядом у задней стены.

Восемь пани, все безоружные, встали со своих мест, вышли на середину додзё, разбились на четвёрки, встали в две шеренги лицом друг к другу и поклонились. Затем приняли боевую стойку и начали поединки. Другой пани, судья, рефери или, полагаю лучше сказать, арбитр, наблюдал и контролировал тренировку со стороны. Он иногда комментировал происходящее и даже ругался. В этих поединках, конечно, смертельные удары были запрещены, и когда удар, следствием которого была бы смерть или выведение из строя, мог быть нанесён, арбитр останавливал схватку и объявил свой приговор, после которого один из бойцов, вежливо поклонившись, выходил из поединка, фактически признаваемый мёртвым или инвалидом. Поединок один на один у пани может быть стилизован, и может проходить с множеством формальностей, при всей его внезапной стремительности и жестокости, чередующимися с почти неестественной неподвижностью, смотря на которую на ум приходит ларл или пантера, сконцентрированные, неподвижные, чуть заметно дрожащие, перед своей атакой. Что интересно, хотя бой шёл четыре на четыре, но после того, как один из бойцов удалялся из соревнования, его противник не присоединялся к товарищами, чтобы сокрушить оставшихся, а тоже отступал. Фактически, здесь имели место четыре поединка один на один. Не думаю, что в реальной войне, подобную вежливость кто-нибудь стал бы соблюдать. Вежливость — дело хорошее, но вежливость за счет победы казалась мне сомнительными тактическим решением. Наконец в центре додзё остался один боец, из той команды, из которой трое уже выбыли как побеждённые. Соответственно, теперь ему предстояло сразиться с тремя противниками из другой четвёрки, конечно, по очереди. Он победил двоих, третьего одолеть не смог. Все восемь пани встали, обменялись поклонами и вернулись на свои места.