Джон Норман - Приз Гора

Пожилая женщина проследовала за парой из театра, скрываясь за спинами людей в толпе, стараясь при этом держаться как можно ближе к объекту своего интереса, в надежде услышать некую полезную информацию, например, адрес, названный водителю такси. Однако молодой человек со своей девушкой сели в лимузин, длинный, тёмный автомобиль с затенёнными окнами. Машина подъехала к краю тротуара, едва только пара показалась из дверей театра. Шофёр, одетый в форму, выскочил со своего места и почтительно открыл перед ними дверь. Блондинка первой исчезла в тёмном чреве лимузина, расположившись на диване. Причём сделала она это с изысканной врождённой элегантностью. В глаза женщины снова бросилась повязка на лодыжке девушки, резко контрастировавшая со стилем и качеством её одежды. Молодой человек последовал за ней. Он должен быть богат, решила она. Внезапно ей в голову пришло, что они могли бы быть женаты. Правда, на её безымянном пальце никакого кольца не было. Но ведь это не исключало того, что в соответствии с её же собственной идеологией и принципами, эта блондинка могла пренебрегать такими унизительными, ограничивавшими свободу и устаревшими традициями. Затем ей подумалось, а не могло ли быть так, что это девушка могла бы быть богата, а не этот молодой человек. Но женщина сразу отбросила это предположение как несостоятельное. Ведь она видела его, и то, как он смотрел на свою подругу, и то, как он по-своему мягко, но с затаенной, словно железо, спрятанное под слоем бархата, силой прикрывал, направлял и вёл её. Без сомнения, именно он был доминирующим в их отношениях, полностью доминирующим, тотально, несомненно, и даже пугающе.

Водитель любезно закрыл дверь, сел на своё место, и автомобиль плавно тронулся с места.

Она ещё некоторое время смотрела им вслед, провожая лавировавший в потоке машин лимузин взглядом, а затем поспешила к билетной кассе за билетом на постановку «Ла Богеме» в следующую субботу, возможно даже на то же самое место, на котором она сидела сегодня.

Она пошевелилась. Что-то не давало ей покоя, тревожило.

Глаз она не открывала, опасаясь, что если она их откроет, то комната может начать медленно, словно в насмешку, поворачиваться вокруг неё. Она лежала под покрывалом, наполовину в сознании, наполовину в бреду, чувствуя себя разбитой, крайне дезориентированной, пьяной, вялой, словно поражённой неким неопределённым, странным, дезорганизующим недугом. Несомненно, это были последствия препарата введённого ей в кровь, хотя в тот момент она об этом ещё не догадывалась. Перевернувшись на бок, она издала тихий стон, негромкое протестующее хныканье. Конечно же, она была в своей собственной постели. Вот только она почему-то казалось ей странно глубокой, или слишком мягкой, для её простой кровати. В голове поселилась тупая боль, тело было сковано странной усталостью и никак не желало просыпаться. Какое-то время она лежала в одной позе, пытаясь не шевелиться, не желая снова потерять сознание, чувствуя себя необыкновенно несчастной. Но одновременно ей хотелось вернуться в благосклонность, искупительную доброту и воображаемую безопасность сна. Однако немного погодя, несмотря на то, что могло бы быть её выбором, нечто внутри неё, более субъективное, встревоженное, испуганное и, по-видимому, более информированное, чем она сама, заставило её прислушаться к себе. Кажется именно с этого момента её сознание, отреагировав на полученный вызов, начало медленно, постепенно, терпеливо и настойчиво преодолевать сопротивление её несчастного, усталого, пятидесятивосьмилетнего тела, беря его под контроль, нащупывая дорогу к двери понимания.

Наконец она открыла глаза и, рывком придя в полное сознание, испуганно вскрикнула. Это точно не было, ни её кроватью, ни её спальней, ни её квартирой.

Задыхаясь от страха, женщина резко села на глубокой, мягкой, роскошной, но странной кровати. Её руки без всякого участия мозга прижались к груди. На ней было надето что-то, напоминавшее больничный халат. Такая одежда характерна для пациентов больниц, или тех, кто ожидает обследования в кабинетах врачей. И это было всё, что на ней было, за исключением одной незначительной, неприметной детали, которую она, пребывая в смятённых чувствах, смущении и испуге от свалившихся на её голову проблем, в тот момент не заметила.

Сидя в кровати и кутаясь в покрывало, она испуганно озиралась. Взгляд женщины дико метался по комнате в поисках её одежды. Вот только никакой одежды здесь не было и в помине.

Сама комната казалась очень странной, почти изысканной, стиль её оформления чем-то напоминал рококо. Высокий потолок, украшенный лепниной, мраморный пол, сверкающая люстра. И никаких окон. Из комнаты вела одна дверь, деревянная, ограниченная пилястрами. Из мебели в комнате имелся стул, конечно, в тон обстановке, старинный или сделанный под старину, украшенный изящной, тонкой резьбой, обитый роскошной материей. На одной из стен имелось зеркало, одного взгляда в которое хватило, чтобы её руки стремительно взметнулись к голове. Волосы женщины, одетой простой, строгий, белый предмет одежды, которую она увидела в зеркале, волосы были коротко острижены. Нет, она сама подумывала о том, чтобы подстричь волосы покороче, просто не нашла на это времени, что поделать в отношении к своей внешности она проявляла некоторую небрежность и неторопливость. Но ведь не до такой же степени! Обычно она носила волосы собранными в плотный узел на затылке. Это подходило к её профессиональному имиджу, и было частью её стратегии провозглашения и декларирования своей независимости, особенности и желания дистанцироваться от мужчин, охладить их и предупредить держаться от неё подальше, показать им, что она в них не нуждается и презирает этих бесчувственных, невоспитанных, похотливых чужаков, своих врагов. Но такой короткой стрижки она не носила со времён своего детства.

У противоположной стены стоял высокий комод на ножках и два сундука. Затем, её внимание сконцентрировалось на кровати, обитательницей которой она совершенно невероятным образом оказалась. Большая, с четырьмя крепкими, массивными столбами по углам, застеленная мягкой роскошной периной, глубоко в которую она провалилась. Эта кровать была того вида, на которой какой-нибудь монарх мог бы веселился со своими фаворитками или куртизанками. Первой мыслью, молнией мелькнувшей в её голове, и немедленно в ужасе ей отброшенной, было то, что на этой кровати, женщину могли растянуть, привязав её за руки и за ноги к этим столбам. Безусловно, учитывая размер кровати, конечности женщины не были бы привязаны вплотную потемневшему дереву. Между запястьями и лодыжками их пленницы и соответствующими столбами остался бы ещё как минимум ярд верёвки.