Джосайя Бэнкрофт - Рука Сфинкса [litres]

Сойдя с «монеты», я увидел бездну внизу и шпиль, на котором балансировала пластина. Потом пол снова выровнялся, рыцарь исчез.

Я вернулся на развилку, где оставил библиотекаря, и нашел его свернувшимся калачиком на моем ранце, спящим на банках с едой, как дракон на сокровищах.

Я чудовищно болен весь день. Трясусь в ознобе, головокружение сводит с ума. Что бы я ни отдал за кровать, грелку и миску бульона. Я лучше съем плоского морского ежа, чем еще одну галету.

Я надеялся, что мое выздоровление пойдет по надежному восходящему пути. Вместо этого я чувствую себя так, словно исследую пики и долины странной гористой местности. То иду вниз, в расщелины абсолютного страха и дискомфорта, то через несколько мгновений поднимаюсь в ясность и спокойствие, которые длятся достаточно долго, чтобы следующий спад показался еще острее.

Когда это закончится?

Мне неоднократно приходилось останавливать наше продвижение, чтобы перевести дух, и библиотекарь, этот рыжий оппортунист, не упускал возможности клянчить еду. Он разрешил мне пару раз вздремнуть, но я просыпался от самых ужасных кошмаров. Если мое состояние ухудшится, смогу ли я продолжить путь? Но разве у меня есть выбор? Разве Сфинкс его мне дал? Я начинаю понимать, как человек вроде Марата мог возненавидеть такого хладнокровного хозяина.

Впервые с начала этой ужасной миссии я радуюсь одиночеству. Не хотелось бы, чтобы меня видели таким. Достоинство – вещь совершенно эфемерная, подобная пыльце с крыла бабочки. После того как она осыпалась, вернуть ее на место невозможно. Кроме того, я не желаю больше пользоваться добротой друзей. Они и так проявили ко мне достаточно терпения.

Невзирая на горячку, я, кажется, заметил изменения в окружающей среде. Я не доверяю своим чувствам в достаточной степени, чтобы быть в этом уверенным, но, похоже, я вошел в иную часть книгохранилища.

Я все еще слышу жалобные крики и рыдания из-за темных книжных шкафов, но теперь мне не трудно их игнорировать. Я усвоил урок. Впрочем, голоса внушают мне чувство глубокого одиночества.

Библиотекарь, должно быть, подозревает, что я болен. Совершенно нехарактерным образом мохнатый академик провел последние полчаса, свернувшись калачиком у меня на коленях. Я не смел его гладить, но оценил тепло и компанию.

Завтра – седьмой день нашего путешествия. Я склонен верить, что это будет день, когда я возложу руки на книгу Сфинкса о зоотропах, – тот самый день, когда мы повернем в обратный путь, домой.

«Домой». Какое забавное слово для обозначения всего, что я оставил позади.

День 7-й

Я съел половину запасов еды, но конца пути не видно. (Дурацкая формулировка для путешествия по лабиринту. Ну конечно, конца не видно! В этом весь смысл лабиринта!) Завтра начну распределять галеты. Почему-то сомневаюсь, что библиотекарь согласится на такую несправедливость.

Боже мой, что же я скажу Эдит?

Очевидно, что требуются надлежащие извинения. Такое стуком в дверь не передашь. Я слишком многое о себе возомнил. Я не избранный. Башня меня не наказывает. Я один из миллионов, и мои проблемы действительно обычны.

Вопрос, к которому я все время возвращаюсь, таков: когда погоня за потерянной любовью превращается в отвращение к самому себе? Можно ли искренне любить кого-то – и потерять его столь же искренне? Сторонник дисциплины во мне хочет верить, что наказание суть искупление, но, будь порка настолько хорошим средством исправления человеческой натуры, разве я к этой минуте не сделался бы святым?

Надо простить самого себя. Надо вымолить прощение, которого я заслуживаю. И надо сделать свою жизнь чем-то бо́льшим, нежели попыткой рассчитаться за прошлые неудачи.

Я взял на себя обязательство дойти до Пелфии и сделаю это, хотя, по правде говоря, не рассчитываю найти там Марию. Уверен, Сфинкс достаточно умен, чтобы разыскать несколько деталей моей достаточно публичной жизни и с их помощью соорудить приманку для меня. Все, что ему нужно было сделать, – это сказать: «красный пробковый шлем» – и я с радостью отписал бы свой корабль. Вот дурак! Я не могу позволить себе продолжать быть таким отчаявшимся, таким наивным. Я подвергаю опасности друзей!

Если Марии там не окажется, я не буду продолжать поиски. Прошел год, с тех пор как я потерял ее, а она – меня, год с тех пор, как я начал вращаться в этом лабиринте, ожидая конца за каждым новым поворотом.

В Пелфии все должно закончиться. Так или иначе должно.

День 8-й

Я проснулся сегодня утром, думая о том, что́ написал прошлым вечером, а это никогда не было хорошим знаком.

Ах, есть нечто дьявольское в том, чтобы писать чернилами! Карандаш позволяет торговаться и оттягивать момент, разыгрывать карту, а затем отступать. Но чернила увековечивают жесты, настроения и сказанную невнятным голосом правду. Окажись в нашем распоряжении только карандаши, подозреваю, что книг было бы гораздо меньше.

Я кратко рассмотрел возможность вычеркнуть строку или две из того, что написал, но призрак черной библиотеки Люка Марата все время витал неподалеку от моих мыслей.

И правда в том, что я не хочу забирать сказанное обратно. Я подтверждаю то, что написал, и хочу добавить еще одну запретную истину к своим записям.

Я думаю, Эдит Уинтерс – привлекательная женщина.

Вот так.

Я не обучен углубляться в эту тему. Это владения поэтов. Они знают, как соорудить оду, как отполировать женские черты по отдельности, а потом разложить их, словно кусочки фруктов в миске. Они искусны в том, как делать проницательные замечания о тревожной красе; они не мучаются, производя на свет точные метафоры. Им хватает смелости говорить.

Если бы существовала какая-то форма стихосложения, состоящая только из многоточий, междометий и скобок, я сделался бы бардом!

Теперь в этом нет никаких сомнений: комнаты становятся все меньше размером, и это продолжается уже не первый день.

Сперва я думал, что страдаю клаустрофобией – недугом, который иногда поражал меня в юности. Это очень бестолковое, но сильное чувство. Я отлично знаю, какие трюки оно проделывает с восприятием: пространство сжимается, тело напрягается и весь мир делает бесконечный вдох.

Я знал, что не могу позволить себе поддаться клаустрофобии, и, действительно, мой отказ от паники был настолько твердым, что сохранился даже после того, как я начал биться головой о дверные проемы и задевать потолочные лампы плечами. Когда я наконец понял, что иду с опущенным носом, словно курица, гоняющаяся за клещом, у меня не осталось выбора, кроме как признать: я ничего не выдумал. Комнаты становились все меньше.