Сергей Малицкий - Достояние павших

Мальчишки и девчонки.

Что значит его боль по сравнению с их болью?

Что значат мучения тех, кто проходит через четыре предела, с мучениями тех, кто застыл в вечном карауле. Или этот караул не вечный?

Тис медленно двинулся вдоль ряда мертвых, не в силах избавиться от ощущения, что они видят каждый его жест, но ощущают его как полет мошки, и, наконец, увидел ее.

На каменном постаменте ближе к передним бойницам стояла ваза. Она была выполнена из стекла или хрусталя, поскольку была прозрачна, и холодное солнце, проникая через бойницы, сияло на ее контуре, но главным было то, что находилось внутри нее.

На дне вазы колыхалось что-то живое. Что-то, подобное сердцу, вырванному из груди и опущенному в стекло. Тис оглянулся на ряды воинов, стоявших позади него, и понял, что их недостаток объясняется неполнотой вазы. Она растрачивает себя. И растрачивая, отпускает. И отпустив несчастных, по зароку или по магии обрекших себя на тысячелетнюю длинн о ту, лишает крепость защиты.

«Четыре предела», – подумал Тис и снова посмотрел на вазу. И увидел ее как будто впервые. Разглядел множество трещин, как будто она была собрана из осколков и кое где осколки были не найдены и их заменяли осколки клинков. Разглядел, что внутри нее не бьется живое сердце, а колышется что тягучее и алое, словно кровь тысяч воинов выпаривали на огне, пока она не превратилась в рубиновый камень, оставшись при этом жидкой. И увидел рисунок на постаменте и надпись. Рисунок был точным очертанием тени вазы от солнца. Единственное, что не совпадало, это линия, которая обозначала уровень содержимого. На рисунке она была выше на две трети. И на ней стояла отметка – одна тысяча двести шестьдесят шестой год от восхождения святого Нэйфа. Отметка, вырезанная в камне, как будто кто-то сумел обратить его в воск.

Тис оглянулся на строй мертвых. Они стояли не шевелясь.

Сейчас был одна тысяча двести семьдесят восьмой год. Он сдвинул брови. Точно так. Одна тысяча двести семьдесят восьмой год от восхождения святого Нэйфа. Мага, колдуна, святого угодника или пророка, который претерпел ужасные пытки, но низверг страшного демона Мэйласа. Смотритель был здесь двенадцать лет назад. И за двенадцать лет уровень содержимого этой вазы снизился на две трети. Значит, осталось шесть лет. Через шесть лет на этом ярусе не останется никого. И тогда четырех пределов не станет. Но почему ваза стала пустеть так быстро? И чем смотритель чертил линии на гранитном постаменте? Наверное, тем же, чем и вырезал слова на вазе во дворе крепости.

Тис еще раз оглянулся на мертвых и стал осматривать вазу, стараясь не прикасаться к ней, боясь, что она разрушится от его прикосновения. И он нашел разгадку на ее обороте.

На каменном полу в луже высохшей крови лежала черная стрела с клеймом Глика.

В стенке вазы зияло отверстие, заткнутое ножом. Ножом с белым диском на гарде.

Тис наклонился, провел рукой над стрелой, и почувствовал леденящий ужас. Если вся сила четырех пределов определялась волей защитников крепости, заклявших себя на тысячи лет, то эта стрела была наполнена злой волей тысяч и тысяч слуг зла. А что если отсечь мглистый смерч над собственным плечом этой стрелой?

Тис закрыл глаза и еще раз вспомнил слова смотрителя.

«Божье отрицается божьим, но зло не уничтожается злом, а лишь умножается им. Мне нечем помочь тебе, а до того, что тебе поможет, тебе никогда не добраться, и это и есть добро, поскольку ты бы добрался до собственной смерти, так как возможное избавление непосильно для смертного».

Непосильно для смертного.

Тис вспомнил, как он убил нюхача. Какая липкая, невыносимая сладость и отвратительная, гнилостная радость охватили его. И как его рвало потом всю ночь. И что эта сладость затопила его в миг смерти врага, и могла бы сопровождать его целый год.

Вместо боли.

Если бы он не захлебнулся этой сладостью.

И Тис снял с пояса нож Фуара.

Подошел ближе к вазе и приложил его лезвие к лезвию белого ножа.

Затем осторожно положил левую руку на рукоять белого ножа.

Точно так же, как он делал это, сжимая рукояти двух мечей на заднем дворе трактира Байрела.

Точно так же.

И ряд мертвых воинов, ряд мертвых детей, рад мертвых мальчишек и девчонок сделал шаг вперед.

Мертвые глаза уставились на Тиса, поскольку именно он мог освободить их.

И оставить Приют Окаянных без защиты.

Гаоту, Дину, Йору. Фиону и Фаолу. Мисарту и Йоку. Бича, Джора, Мала и всех остальных.

Осталось шесть лет. Половина жизни для некоторых воспитанников. И миг для тех, кто охраняет Стебли.

– Осталось немного, – прошептал Тис и выдернул белый нож из отверстия, заменив его ножом Фуара.

Красное взметнулось в вазе и замерло там, где и было.

Вздох облегчения подсказал, что два или три воина в ряду получили желанную свободу.

Оставшиеся вновь замерли на своих местах.

– Осталось чуть-чуть, – повторил Тис и поднес к глазам нож.

Он был точь-в-точь, как нож Дайреда. Это был нож близнец. И белым на нем был лишь камень в круглом пазу. Наверное, черный камень в ноже Дайреда тоже был когда белым. А потом что-то случилось.

– А потом что-то случилось, – прошептал Тис, поднял правую руку и стал ощупывать свое левое плечо. И нащупал что-то холодное и скользкое. И почувствовал, что оно дергается в такт стуку его сердца. И оно является его частью. И если он разорвет его, то разорвет и себя. Потому что – «поскольку ты бы добрался до собственной смерти, так как возможное избавление непосильно для смертного».

«И пусть», – подумал Тис.

«И это тоже будет его победой». – подумал Тис.

«Он справится так или иначе».

«Я справлюсь», – подумал Тис.

И услышал далекий зов – «Ты все равно никуда не денешься!»

И согнулся от боли, которая показалась ему сильнее, чем все пережитое до сих пор.

И как будто потерял зрение и слух.

И почти умер.

Но, уже умирая, ударил ножом по тому, что впилось в него на островке за кузницей Фомха. Или даже раньше. В миг его зачатия. И последнее, что понял, когда мрак поглотил его, что белый нож растворился в его руке. Осыпался пылью. Так же, как и его меч.

Больше всего Гаота боялась, что она вновь обольется кровью на входе в Стебли. Подруги, конечно, уверяли ее, что бояться не стоит, еще никто из тех, что однажды миновали четыре предела, не спотыкался на них при втором заходе, но Гаоту бросало то в жар, то в холод. Тем более, что Юайс остался с Синаем у Белой Тени, и их маленький отряд сопровождала только Пайсина. С другой стороны, что могло им угрожать, если вход в Медвежье урочище перегораживала пусть пока и не восстановленная крепость, но в любом случае больше полусотни бравых вояк? И тот же Юайс. И все-таки, когда впереди показались две высоких башни и та, что между ними, чуть ниже, Гаоту уже слегка трясло. Но и тут появился повод для радости, который ее слегка отвлек.