Валерий Большаков - Первопроходец. Бомж с планеты Земля [litres]

– …Ну, как бы жрут друг друга! – ухмыльнулся Кузьмич.

– Нет, ну почему сразу жрут? – возмутился Эдик. – Мхи, лишайники и ночники, то есть искусственно выведенные растения, способные жить без света, на хемосинтезе, создают ту биомассу, которую жр… э-э… потребляют животные. Животные выдыхают углекислоту…

– …И создают удобрения, – назидательно поднял палец Бунша.

Димон хихикнул, а Лахин лишь рассеянно глянул на бригадира.

– …В общем, тут свой круговорот воды, обмена веществ и всего такого прочего. Беда в том, что за миллионы лет вся эта флора и фауна подвергалась мутациям, и их эволюция зашла далеко, создавая, мягко говоря, опасные и вредные формы. Ну, представь себе, что ты на даче лучок выращиваешь, картошечку, кур держишь, а потом – раз! – и пошел естественный отбор! Картошечка стал ходячей – и съела петуха!

– …А хищные помидоры напали на лучок, – подхватил Кузьмич, – но петрушка натравила на них огурцы, и они друг друга покрошили в салат!

Бригада засмеялась, а тут и вахтовка тронулась.

Я сразу же прижался к окошку – хоть что-то новое увижу!

Правда, поначалу никакой новизны не заметил – машина шла широким проходом, то между стен с редкими проемами, то их сменяли могучие пилоны, как на станции метро.

Зато здорово посветлело – моховища работали на совесть, а среди колонн или в провалах стен хватало вьющихся растений, фосфоресцировавших в темноте, – словно какую лиану облепили скопища светлячков или крошечные лампочки, как на елочных гирляндах. И что-то шмыгало в отдалении, прячась в зыбкой тени, или мне это только показалось?

Машина свернула и выехала на пандус, вознесший нас на пару горизонтов вверх, в стрежневой коридор, широкий, как проспект. От него часто отходили поперечные проходы, и в них тоже что-то шастало.

«НефАЗ» неожиданно затормозил, и в свете фар промелькнуло что-то живое, мокрое и блестящее, размером с собаку, но больше смахивавшее на рептилию, хвостатую, со скрюченными лапами. Мерзкое создание вовсе не собиралось удирать – резко подпрыгнув, тварь бросилась на грузовик, распахивая зубастую пасть, – сверкнули ряды острейших зубов, похожих на стеклянные иглы.

Водитель был опытный, сразу газанул, и вахтовка сбила бестию в прыжке, ударив бампером. Правое колесо слегка подпрыгнуло, и машина покатила дальше.

– Они охотиться… как тэто… стая, – сказал Тука.

– Там еще! – завопил Эдик. – Вон, видите?

Я видел. Вдоль стены скакали такие же зубастики, то и дело оборачиваясь к машине и ляская пастями. Похоже, что они охотились на «НефАЗ».

Тут нас спасло появление еще одного существа, похожего на гигантского моллюска или слизня, медленно сползавшего по гладкой стене. Попав в свет фар, моллюск рефлекторно свернулся в клубок и шлепнулся вниз – как раз под ноги нашим преследователям. Зубастики налетели на слизня по инерции, смешались и начали рвать его на куски, жадно заглатывая трепещущую плоть.

– Вкусный, тока горький, – прокомментировал Тука. – Надо варить, долго-долго.

А самые умные из зубастых даже не стали бросаться в погоню за твердым и невкусным грузовиком – они пировали позади, терзая своего сбитого собрата. Их ожесточенное копошение было хорошо видно, а порой доносился противный визг.

– Приветливые тут места, – сказал я, – тихие и спокойные. Курорт!

И тут что-то мелко забарабанило по крыше.

– Не может быть! – удивился Эдик. – Дождь!

– В ТБ?

Но в свете фар сверкали тонкие струи воды и частая капель. С шумом подняв брызги из глубокой лужи, вахтовка одолела еще один пандус, и мы выехали на обширную площадь, уставленную как попало громадными емкостями, малость оплывшими, словно подтаявшими или оплавленными, больше всего имевшими сходство с бочками.

– Моя знать, – сказал цверг с важностью чичероне. – Водососы тэто, они… как тэто… разводить водоросли в себе, много-много. Они их… – Тука изобразил всасывание губами.

– Отцеживают? – подсказал Эдик.

– Так, – кивнул цверг. – Цедить и есть.

Над одними «вазами» клубился редкий пар, у других через край бежала вода. Она растекалась по площади и сливалась в трещины. На этом горизонте моховища светились настолько мощно, что хоть газету читай.

Пушистые бугры, выраставшие в этой сырости, прямо на дороге, показались мне чем-то вроде лишайников, наросты которых я видел на добычном участке, но это оказались не растения – мохнатые вздутия, отливавшие желтым и оранжевым, медленно отползали, трясясь и покачиваясь, как верблюжьи горбы.

– Упырь! Упырь!

Между «вазонов» в самом деле мелькнула сутулая фигура. Оглядываясь на машину, тараща свои жуткие бельма, упырь подскакал к ближайшему «бугру», схватил его передними лапами, оторвал от пола – потянулись, истончаясь и лопаясь, нити – и дунул прочь стоя, удерживая свою добычу.

За окном шла обычная жизнь, и я стал лучше понимать цвергов, покинувших сии негостеприимные места – под открытым небом житье куда привольней.

– Город, – негромко сказал Кузьмич, и я прильнул к окну. В сумрачном свете виднелись круглые здания-башни, как давешние пилоны, подпиравшие верхний горизонт. Дома выстраивались строгими рядами, занимая все видимое пространство. Проемы дверей я видел, а вот окон не заметил.

– Каково это – прожить здесь всю жизнь? – покачал головой Эдик. – Понимаю, что тогда мангианам ничего здесь не угрожало, но все равно… Всю жизнь в вечных сумерках, как в дантовом Лимбе! И точно знать, что и дети твои, и внуки обречены влачить существование в этом убежище… У-ужас!

– Погляди во-он на тот дом, – посоветовал я ему.

– На какой?

– Где фреска. Или это мозаика? Не важно. Видишь?

– Ух ты…

Вахтовка даже притормозила, будто водитель чувствовал наше желание рассмотреть картину. Неизвестный художник всю стену дома покрыл натеками чего-то твердого на вид, что издали воспринималось, как мазки. Изображение было ярким и каким-то жизнерадостным, что ли.

Мангиане здорово походили на людей, только были потоньше в кости, повыше, поизящней. Голубоватая кожа хорошо сочеталась с белыми или пепельными волосами, уложенными в причудливые прически. Мангианки, не обремененные одеждами, стояли по колено в цветах. С маленькой грудью, с длинными, стройными шеями, гибкие, они воздевали руки к ласковому оранжевому солнцу, сиявшему с синего неба. Маленькие голыши тоже тянулись к свету ручонками, а мужчины в легких накидках стояли в сторонке, в тени деревьев с плоскими кронами, спокойно и гордо улыбаясь.

Я коротко вздохнул. «НефАЗ» медленно сворачивал в проход, и нашим глазам представала вся картина целиком.

Это был триптих. Левая его часть источала радость, а вот средняя вселяла страх – там, над согбенными фигурками, вытягивавшими руки в жесте защиты, полыхал огромный красный шар, змеившийся протуберанцами. Его свет был губительным и жестким, убийственным, несущим смерть и горе.