Джон Норман - Свидетельница Гора

Разумеется, тем, кто проходит дрессировку в рабских загонах, вряд ли удастся избежать обучения основным элементам танца.

— Значит, Ты сейчас станцуешь для меня, земная женщина, — заявил он.

— Я не знаю, что танцевать! — последний раз попыталась избежать этого я, но единственной реакцией на это стала лёгкая, скептически насмешливая трель инструмента одного из музыкантов.

— Исходное положение! — бросил офицер.

Таких положений было несколько, и я поторопилась принять одно из них. Колени полусогнуты, грудь поднята, руки над головой, запястья скрещены, тыльными сторонами смотря наружу, ладони прижаты одна к другой.

Мужчина встал с дивана и, оставив меня стоять на том же месте в позе начала танца, отошёл к стене комнаты. Достав из одного из сундуков толстую, одноременную, похожую на змею рабскую плеть, он повернулся ко мне. Я с ужасом смотрела на инструмент, покачивающийся в его руке, пока он неторопливо приближался ко мне. Наконец, он пропал из поля моего зрения, остановившись сбоку от меня. Внезапно, плавное течение музыки прорезал резкий щелчок плети. Это было как выстрел из ружья. Я чуть не упала в обморок и не сдержала испуганного крика.

— Сейчас Ты будешь танцевать для меня, земная женщина, — сообщил мне офицер, подпустив угрозы в голос, — танцевать так, как должна это делать та, кем Ты являешься, как танцует рабыня землянка перед её гореанским господином.

Новый выстрел плеть, и снова из меня наружу рвётся испуганный крик.

— Ты меня поняла? — спросил он.

— Да, Господин! — всхлипнула я.

Мужчина вернулся на прежнее место, снова откинувшись на спинку дивана. Теперь, приковывая моё внимание, плеть лежала на шёлке всего в нескольких дюймах от его руки, готовой в любой момент сжаться на её рукояти.

— Начинай, — скомандовал мужчина.

И я танцевала. Как могла. Точнее настолько хорошо, насколько могла.

Один раз он шевельнул пальцем, и музыка смолкла. Я замерла в той позе, в которой застала меня тишина.

— Ты умеешь пользоваться цимбалами для пальцев? — поинтересовался он.

— Нет, Господин, — ответила я.

— Продолжай, — бросил господин, и музыка зазвучала снова, а мне не оставалось ничего иного, как продолжать свой танец.

Увы, я слишком недолго обучалась этой форме искусства, в результате мои знания и умения были крайне поверхностны. Я сама отдавала себе отчёт в том, насколько бледно, несмотря на все мои потуги, должны выглядеть мои движения по сравнению с тем, что может исполнить умелая танцовщица. Могла ли я продемонстрировать что-то большее, чем неуклюжее выгибание и извивание моего тела, умоляющего о милосердии? Но, может быть, его развлекало моё отчаяние? Возможно, это был просто праздный интерес коллекционера, и, в конечном итоге, он проявит ошеломительную терпимость к неловким и жалким потугам земной рабыни, отчаянно пытающейся понравиться ему, в надежде избежать побоев. А что если он и приказал мне делать это, только затем, чтобы у него появился благовидный повод в конце выпороть меня за мою неуклюжесть? И при этом мне не хотелось бы испортить танец. Всё же танцевать я любила. Ведь это настолько красиво! Я хотела, по крайней мере, продемонстрировать, в пределах своих возможностей, конечно, хотя бы что-то из того богатства, сложности, глубокой чувственности, какими обладал этот танец. Такой танец может стать открытием для того, кто был незнаком с ним прежде, кто никогда не видел его. Некоторые даже представить себе не могут, насколько прекрасной и возбуждающей может быть женщина, пока они не увидят её в таком танце. Найдётся немного способов, которые могли бы лучше, чем этот танец, со всей очевидностью раскрыть то, насколько невероятно красива, изумительна, драгоценна, замечательна женщина. Неудивительно, что после этого они хотят получить нас в свои цепи. И, конечно, надо признать, что меня пугал этот человек. Я действительно хотела показать ему себя, продемонстрировать себя перед ним. Разумеется, мне отчаянно не хотелось знакомиться с его плетью, но, одновременно с этим, и это следует признать, я хотела, чтобы он желал меня. Двигаясь перед ним в танце, открыто и сексуально, как та, кем я была в этом мире, мире таких мужчин как он, я хотела понравиться ему, а в его лице и всем остальным мужчинам, хозяевам этого мира. Я хотела пробудить в нём страсть! Он, как и большинство мужчин на этой планете, зажигал огонь в моём животе. Я танцевала перед ним. Время от времени, он протягивал руку, брал что-нибудь из еды, остававшейся на столе, и, не сводя с меня своих глаз, отправлял в рот. А я тем временем, вспоминала движения руки, вращения, подъемы и толчки! Но вдруг, в какой-то момент, может быть, когда я стояла перед ним на коленях, двигая руками, головой и плечами, я почувствовала, что стала единым целым с музыкой и танцем. Пораженная вспыхнувшим во мне восторгом, я плавно поднялась на ноги и начала двигаться по комнате. Что если бы в этот момент, в этой комнате присутствовали сотни зрителей? Не поедали ли бы они глазами эту танцовщицу? Я протанцевала даже к музыкантам, двигаясь перед ними и демонстрируя им себя как женщину, как рабыню. Разве они не были такими же мужчинами? И разве это не значило, что они были теми, перед кем для меня было уместно представить себя во всей красе, в надежде на их одобрение? В глазах музыкантов я прочитала нечто, чего я, признаться, не ожидала там найти, то, что они ничуть не были рассержены видом рабыни, извивающейся перед ними. Какую надежду вселило это в моё сердце, с каким восторгом и бешеным ритмом оно забылось в моей груди!

Правда, это были не те мужчины, которым я должна была со всей отчаянностью стремиться доставить удовольствие в первую очередь. Здесь был другой. И я закружилась в танце, по дуге смещаясь к пятачку перед своей главной целью. Но обойдя диван по кругу и протанцевав к узкому окна, я принялась извиваться перед ним. Разумеется, там за окном не было никого, кто смог бы увидеть и оценить то, как я двигалась. Зато как прекрасны были огни, раскинувшегося снаружи города! Затем, я продолжила перемещение по комнате, используя в своём танце углы и поверхности сундуков, и даже стены комнаты. Уже возвращаясь к дивану, я краем глаза заметила лежащую около его угла цепь, и испуганно протанцевала прочь от этого места. К этому моменту я уже полностью слилась с танцем в единое целое и просто наслаждалась этим процессом, уже танцуя для себя и не желая останавливаться. Но мгновением спустя меня вдруг осенило, я поняла, что должна танцевать для многих. Не услышала ли я в это мгновение оглушительные удары ладоней по плечам, перестук кубков по низким столам, восторженные крики мужчин? Не знаю, всё может быть. Какой же властью, подумала я, должна обладать танцовщица, настоящая танцовщица, над мужчинами! Как она должна возбуждать их, до какого безумия она может их довести, какую страсть в них разжечь! Но какой, в конечном итоге, властью она может обладать, если это её шею обнимает ошейник? Разве, не становится она снова тем, чем является на самом деле, всего лишь рабыней у ног мужчин, стоит только затихнуть музыке? И разве главный не подвергаемый сомнению посыл её танца, во всей его цельности и красоте, в его демонстрации женщины во всей её изумительной чувственности, не в том, что мужчина — её господин? Этот вид танца здесь чаще всего называют «рабский танец». Возможно, частично, из-за того, что в этом мире танцевать его позволено только рабыням, но я думаю, что более вероятной причиной этого названия является то, что в этом танце ясно и недвусмысленно раскрывается природа женщины, как рабыни. Можно было бы добавить и то, что в этом мире от танцовщицы, исполняющей это, обычно ожидают, что она сама удовлетворит ту страсть, которую она пробудила в мужчине. Уверяю вас, в этом мире то подчинение, которое обычно фигурирует в финале её танца, вовсе не является чем-то символическим.