Джон Норман - Свидетельница Гора

Я видела, что женщина была рассержена на меня дальше некуда. Конечно, ведь она винила меня в своём оскорблении. Кроме того, у меня закралось подозрение, что Дорна могла, по неким причинам, ревновать ко мне. Но разве я виновата в том, что могла бы красивее или желаннее, чем она? Может она негодовала на меня, за тот интерес, что мужчины проявили ко мне? Или опасалась, что я могла вскружить голову мужчине, сидевшему на троне? Может, дело было в этом? И Дорна просто боялась, что из-за меня, могла потерять место его привилегированной рабыни, если, конечно, она ей вообще была? Я сомневалась, что она могла бы быть потомственной рабыней, если только не в том смысле, что каждая женщина в некотором смысле является потомственной рабыней. Возможно даже, что когда-то она была высокой свободной женщиной. Но теперь, конечно, кем бы она ни была в прошлом, она уже пришла к своему ошейнику. Возможно, теперь её жизнь совершенно отличалась от той, которую она вела в прошлом. Не исключено, что когда-то она даже могла обладать того или иного рода властью, возможно даже имея в подчинении мужчин. Но теперь у неё не было иного выхода, кроме как повиноваться мужчинам, стремиться угодить им и надеяться, что ей не откажут в еде. А может, она ненавидела меня, просто за то, что я была с Земли. Для меня не была новостью, эта ненависть, которую питали к нам многие женщины этого мира. Быть может, они считали нас своими соперницами или кем-то в этом роде? И причина их негодования была в том, что многие мужчины этого мира ценили нас, но при этом, надо заметить, держали нас под строжайшей дисциплиной как и положено держать превосходных рабынь. Мужчины хотели видеть нас своими рабынями и делали всё, чтобы это именно таковыми мы и оставались.

Увы, на Земле мало что может подготовить женщину к гореанской действительности.

— Вернись к подножию ступеней и встань там, — приказал мне офицер.

Как была, на четвереньках, я повернулась и сползла вниз по ступеням на прежнее место, и только после этого встала на ноги.

— Принеси рабское вино, — велел он своей рабыне.

Моё сердце чуть не выпрыгнуло из груди.

Дорна, так и не успокоившаяся, спустилась по ступеням с постамента трону и снова направилась к тому же столу.

Надо признать, что я была рада, но старалась не показывать этого, застенчиво опустив головы и глядя в пол перед собой. Конечно, мне уже давали рабское вино, ещё в загонах, но не моим делом было привлекать к этому их внимание. Кстати, я была уверена, что данный вопрос был отмечен на моих бумагах. Возможно, эти мужчины просто хотели быть стопроцентно уверенными в данном вопросе. Или они просто могли захотеть, чтобы я выпила рабское вино у них на глазах, или чтобы лишний раз позабавиться, или из-за символичности этого акта.

Эффект рабского вина, по крайней мере, того, которое применяется повсеместно, насколько мне объяснили, длится неопределённое время, но обычно рабовладельцы освежают его хотя бы раз в год. Думаю, что в данном случае, большее значение имеет не столько его медицинский эффект, сколько символический. Эффект такого вина или препарата снимается только «освободителем». Само вино, конечно, можно было бы подсластить, но обычно оно подаётся в оригинальном вкусе, то есть до отвращения горьким, что является, насколько я знаю, следствием того, что его основной ингредиент, корень сипа, имеет именно такой отвратительный вкус. «Освободитель» или, по крайней мере, то вино, в котором он растворён, называемое ещё «вином размножения» или «вторым вином», на вкус достаточно приятен. Разведение рабов, как и разведение большинства других домашних животных, находится под тщательным контролем. Оплодотворение обычно происходит в тишине, в том смысле, что речь запрещена. Кроме того рабы обоего пола чаще всего скрыты под рабскими капюшонами. Отобранные на племя раб и рабыня не должны знать друг друга. Считается, что это полезно с точки зрения устранения или хотя бы снижения возможных осложнений эмоционального характера. Вязка всегда происходит под наблюдением рабовладельцев или их агентов, с обязательной регистрацией данного факта на надлежащих бумагах.

Конечно, была рада. Ведь точно так же, как моё кормление было признаком того, что меня решили оставить в живых, по крайней мере, на какое-то время, так и их решение дать мне рабское вино, можно было интерпретировать, как что-то вроде подтверждения моей желанности, как признак того, что эти мужчины нашли меня небезынтересной как кейджеру, даже притом, что я была землянкой.

Наконец, подошла Дорна и вручила мне кубок. Я была столь же превосходной, как и женщины этого мира! До последней клеточки! Я была уверена в этом!

На Дорну я даже не взглянула. Кто она такая, чтобы смотреть на неё?

Я стояла перед возвышением и не отрывала глаз от него, от мужчины, сидевшего на троне. Чем ещё могла быть женщина моего мира перед такими мужчинами, кроме как их рабыней?

И они могли иметь нас только таковыми! Лишённые выбора мы будем служить им, покорные, послушные, робкие и ошеломлённые. Они были нашими владельцами. Заботило ли их то, какие секреты мы скрывали в наших сердцах? Знали ли они, что мы сами хотели, чтобы они взяли нас в свои руки, командовали нами и оценивали? Было ли им известно, что мы сами хотели быть объектами такого желания, что сами хотели, чтобы нас упорно искали, а найдя властно, использовали для своего наслаждения? Догадывались ли они, что мы уже видели их своими владельцами, в тысяче своих тайных мечтаний? Понимали ли, что мы родились для них, что без них мы навсегда останемся незаконченными? Лично я попросила бы у них только одного, не оставить мне иного выбора, кроме как служить таким мужчинам и любить их.

— Пей вино, шлюха! — прошипела Дорна.

Но я смотрела не на неё, а на мужчину, сидевшего на троне. Внезапно я почувствовала себя очень сильной и значительной, хотя и была столь маленькой и слабой. Я пробудила интерес в этих мужчинах как кейджера. Я была уверена в этом. Так пусть теперь Дорна боится за своё место на цепи! Я готова, радостно и нетерпеливо, конкурировать с ней за привилегию стоять на коленях перед такими мужчинами!

Словно салютуя, я подняла вино вверх и немного в направлении офицера, и посмотрела на него поверх края кубка. Мои глаза говорили ему, и думаю красноречиво, сообщая о том, о чём он несомненно, знал и сам, что здесь перед ним стоит рабыня.

А затем я начала пить. Ужасная горечь! Я дрожала от этой горечи! Я вцепилась в кубок обеими руками, чтобы не выронить его.

— Не вздумай пролить хоть каплю, — предупредила Дорна.

Из моих глаз побежали слёзы.

— Быстрее рабыня! — прикрикнула она, видя что я остановилась. — Ещё быстрее!

И я снова поднесла кубок к губам. Это вино показалось мне ещё более горьким, чем то, которое давали мне в загонах.