Михаил Рожков - Хранитель

— Да не переживай ты. Ну побьют немножко, ну за решётку кинут, главное, что живой будешь.

— А что это вы такой спокойный?

— Это твоя война, не моя. Моя будет позже.

К митингующей толпе подъехал полицейский автомобиль. Толпа притихла. Из машины вышли двое сотрудников. Наступила тишина.

— Друзья мои, — начал говорить один из них, — меня зовут Владимир Исаев, вы меня все хорошо знаете.

— Знаем, знаем, — крикнул кто-то из толпы. — Чего хотел-то?

— Мы как блюстители порядка, — продолжил полицейский, — не можем оставаться в стороне. Сегодня мы вместе с вами прозрели. Оказывается, нас, так же как и вас, все эти годы дурили. Пинкертон и Морозов оказались прихвостни Семёнова. Пинкертон пропал, как вы знаете, а Морозова мы арестовали. Так что мы с вами, господа. Долой Семёнова! Даёшь Копытина!

— Долой! Долой! Долой! — закричала толпа.

Захар Аркадьевич достал вторую бутылку коньяка, трясущимися руками пытался её открыть. «Надо же, как всё продумали, гады!» — проговорил он.

— Да, недооценил я Анну Серафимовну, — высказался Энштен, глядя в потолок.

— А при чём тут эта бабулька? — наконец справившись с пробкой, спросил мэр.

— У них с журналистом получилась хорошая команда, — словно не слыша Семёнова, говорил учитель.

— Я вас не понимаю.

— А сейчас твой зять поставит точку в этом спектакле. Смотри внимательнее.

К зданию администрации, громко тарахтя, подъехал трактор. Приблизившись к краю толпы, он заглох. Из кабины ловко выпрыгнул Хохлов, зять мэра, с ружьём в руках. Он выстрелил в воздух и закричал зычным голосом: «А ну, разойдись».

— А не пошёл бы ты, — выйдя из толпы и бросив плакат в сторону, прорычал пьяный Буйнов.

— Я кому сказал разойтись, — всё также уверенно прокричал военный.

— Да я щас тебе морду набью, — произнёс Степан и двинулся в сторону полковника.

Хохлов направил ствол ружья на надвигающегося противника, прицелился и выстрелил. Звук выстрела разнёсся по округе. Буйнов схватился за грудь и пошатнулся. Из-под его пальцев текла алая кровь. Ещё мгновенье, и он упал на снег. Кровь стекала на белое покрывало земли. Исаев незамедлительно достал табельное оружие и выстрелил в Хохлова. Пуля попала в плечо. Полковник выронил ружьё и закричал от боли. Толпа заревела. Полицейские бросились скручивать военного. В окне администрации промелькнуло лицо Самуила Степановича. Кто-то из толпы бросил камень в окно. Живая масса людей, сметая всё на своём пути, ринулась штурмовать здание.

К вечеру Красный Богатырь полыхал. Тут и там жгли покрышки. По улицам бродил пьяный народ, довольный награбленным. Часть людей побежала к дому мэра, планируя заняться дальнейшим разграблением. С наступлением темноты в посёлке творилась полнейшая вакханалия. Хохлов лежал перевязанный, в поликлинике у Ивана Филипповича. Буйнов умер. Семёнов сидел в камере, сильно избитый. Энштена так нигде и не нашли.

Ручкин, Фрол и Анна Серафимовна неспешно шагали по хрустящему снегу по направлению к отделу полиции. Фрол не торопясь рассказывал события прошедшего дня.

— Стёпу жалко, — произнёс журналист.

— Лес рубят — щепки летят. Не бывает революции без крови, — парировала Анна Серафимовна.

— Не хотел я такой ценою. Вроде и не знал я человека, а получается, его смерть на мне.

— Бросьте вы, Пётр Алексеевич, это был его выбор, жалко, конечно, но без этого вы бы сейчас не шли рядом с нами и так спокойно бы не рассуждали.

— Отец Михаил бы не одобрил. Стоит ли моя жизнь всех этих событий? Жили вы спокойно, а тут пришёл я, и вот что в итоге получилось.

— С чего такое меланхоличное настроение, Пётр Алексеевич? Перемены давно назревали, вы стали лишь катализатором.

— Все равно неприятно, не по себе как-то.

Так, за разговором они дошли до отдела. В отделении было шумно. Исаев вместе со своим коллегой отмечал новую должность. Гремела музыка из магнитофона, воздух был прокурен. Его помощник, не выдержав бремени праздника, мирно похрапывал на полу, прямо у окошка дежурного. Сам Исаев всё ещё стоял на ногах, нелепо танцуя в такт музыке и держа бутылку водки в руках.

— А-а-а, а вот и наша троица, — прокричал сержант и полез обниматься. — Какое же мы с вами дело провернули. Теперь-то всё будет по-другому, теперь я тут наведу порядок. Раньше же что? Раньше Пинкертон этот бестолковый всё время под ногами путался да Морозов мешался. А теперь я тут главный и всё будет хорошо. Обо мне ещё в газетах писать будут.

— Мы, собственно, с Семёновым пришли поговорить, — прервал тираду сержанта Ручкин, не в силах больше слушать этот пьяный бред.

— О! Пётр Алексеевич! — воскликнул страж порядка. — Вы наш спаситель, вы нам посланы с неба, если бы не приехали к нам, ничего бы этого не было. Дайте-ка я вас поцелую.

— Право, не стоит, — Пётр прервал попытку сержанта дотянуться до него. Отвращение к этому человеку с каждой секундой становилось всё больше. — Мы поговорим с Семёновым?

— Да пожалуйста, — обиделся Исаев и протянул ключи. — Он в той камере сидит.

Ручкин молча взял ключи.

— Думаете, эта новая власть лучше старой? — спросил журналист у Анны Серафимовны, идя по коридору.

— Эта власть проживёт ещё меньше, чем старая. К сожалению, большинство людей, когда выбиваются наверх, становятся похожими друг на друга.

Они дошли до металлической двери. Ручкин вставил ключ в замок и повернул его. Дверь со скрипом отворилась. В углу камеры на корточках сидел бывший мэр. Он представлял собой жалкое зрелище. Одежда на нём была порвана, обуви на ногах не было, а лицо было иссиня-красным. Он с трудом приоткрыл заплывший глаз и посмотрел на троицу. Второй глаз открыть не смог.

— Ух ты, какие люди решили посетить меня, — с видимым усилием произнёс Семёнов. Стразу стало видно, что зубов у него во рту не хватало.

— Доброго здоровьечка, Захар Аркадьевич, — поприветствовал мэра Ручкин. — Ох, и здорово же вас отделали.

— Вам спасибо, Пётр Алексеевич, — произнёс Сёменов и криво улыбнулся.

— Вы не оставили мне выбора, — жёстко ответил журналист.

От прежней меланхолии не осталось и следа. На поверхность вылез здоровый цинизм и холодный расчёт. Вообще, Пётр Алексеевич был склонен к перепадам настроения. Этим он страдал с детства. Он мог подолгу грустить без причины или заниматься самокопанием, виня себя во всех бедах человечества. Мог плакать, увидев сбитую машиной на дороге кошку. Мог подолгу грустить без видимой на то причины. Мог задуматься о чём-то своём, витая в каких-то, только ему известных мирах, отрешась от всего земного. А мог внезапно стать злым, агрессивным и безжалостным. В такие моменты движения его становились резки, речь суха и скупа, а мозг его начинал работать в три раза быстрее. Те, кто давно знал его, привыкли к таким переменам. Но сейчас Фрол и Анна Серафимовна были удивлены такому преображению. Сам Пётр Алексеевич давно свыкся со своей особенностью и особого дискомфорта не испытывал. Главное, что в те минуты, когда требовался холодный ум, его мозг начинал работать по полной.