Михаил Рожков - Хранитель

— Кинжал?

Снова никакой реакции.

— Анна? — перебирал варианты Пётр Алексеевич.

Мужчина лишь молча курил сигарету.

— Анна Серафимовна? — попробовал ещё одну попытку Ручкин.

Иван удивлённо посмотрел на журналиста. В его глазах что-то промелькнуло.

— Анна Серафимовна, — произнёс Пётр Алексеевич уже более чётко и по слогам.

Иван весь задрожал и покрылся холодным потом. Лицо его сделалось бледным.

— Анна Серафимовна Раскова, — вновь произнёс журналист.

Больной задрожал ещё сильнее и начал беззвучно открывать рот в попытках что-то сказать.

— Ну же, — произнёс Ручкин.

— А, а, а, Аветис, — наконец выговорил Иван.

Пётр Алексеевич широко улыбнулся, цепочка сложилась, а потом медленно и вкрадчиво произнёс прямо в лицо больному:

— Бештау.

Иван выронил сигарету, быстро-быстро начал тереть руку, затем с криком выбежал из туалета. Журналист поднял с пола сигарету, смыл её в унитаз и тоже вышел в коридор. Настроение стремительно улучшалось. Многое стало ясно, осталось проверить одну деталь. Но не сейчас, для этого у него есть вся ночь и часть утра.

— Где тебя носит? — схватив за руку лжемедбрата, прокричала в ухо Галина.

— А что случилось?

— Тебя там Яшка ждёт, весь испереживался, я ему гитару принесла.

Ручкин быстрым шагом направился в четвёртую палату. Войдя, он увидел, что Планер сидит на кровати и с умным видом настраивает гитару. Напротив него, на соседней койке сидели трое больных, приготовившись слушать маэстро. Возле дальней стены, накрытый красным одеялом, не реагируя на происходящее, громко храпел четвёртый больной. Пётр Алексеевич встал тихо возле стены. Планер заметил его, слегка улыбнулся, надел очки и принялся играть популярную мелодию. Играл он и вправду хорошо, даже отлично. Пальцы левой руки ловко бегали по ладам, а пальцы правой виртуозно плавали по струнам. Он сыграл ещё одну известную мелодию, затем спел песню из советского фильма. Пел он тоже хорошо, несмотря на лёгкую шепелявость из-за отсутствия части зубов. Голос у него был в меру высокий, с приятным бархатным оттенком. Он удивительно гармонировал с аккомпанементом.

— А сейчас я спою песню, которую я написал больше десяти лет назад. Она называется «Костёр любви». Яков Михайлович начал играть мелодичное медленное вступление, а затем запел:

Прозвучал последний аккорд, и песня закончилась. В тишине незаметно вошедшая Лариса Геннадьевна громко шмыгнула носом, утёрла рукавом халата слезу и произнесла:

— Трогательно-то как. Ты мне слова потом, Яша, перепиши.

Незаметно наступило время отбоя. За окном уже давно стемнело. Большинство больных уже разошлись по своим палатам и улеглись в кровати. Оставалась небольшая часть сидящих на диване, перед телевизором. Но и их разогнала деятельная Лариса Геннадьевна. В отделении наступила тишина. Медсестра попросила Ручкина приглядеть за отделением, а сама ушла вздремнуть в сестринскую на пару часиков. В этот раз в задачу Петра Алексеевича входило следить за тем, чтобы в отделении было тихо, и совершать обход палат каждый час.

Ручкин уселся на посту и принялся размышлять о текущем дне. Как же ему не хватало мобильного телефона. Сейчас он бы позвонил, посоветовался бы с Монаховым, возможно, набрал бы Аветиса, чтобы выяснить кое-какие подробности. Да хотя бы просто посидеть в интернете. И к тому же надо было позвонить жене. Когда появляется свободное время, сразу в голову лезет много мыслей, нужных и ненужных. Ненужные мысли журналист старательно гнал прочь, а нужные, как назло, не шли. Был один логичный вариант объяснения событий, Иван — это бывший напарник Анны Серафимовны, Иванов. То зло, которое убил Аветис, или думал, что убил. Скорее всего, просто ранил. Тогда ему сейчас должно быть лет восемьдесят, если не больше, — размышлял Пётр Алексеевич. С другой стороны, быть может, ему гораздо больше, сто, двести, триста, да сколько угодно лет. «А выглядеть он может на сколько хочешь», — вспомнив пример Энштена, подумал журналист. Тогда возникает другой вопрос: что он делает здесь? Лечится или это коварный план? Если лечится, могут ли такие, как Энштен или Иванов, сходить с ума? А почему бы и нет? Может, удар кинжалом нарушил его психическую организацию. Или ещё что с ним произошло. Допустим. А если взять за версию, что он здоров. В чём смысл этого представления? Ручкин больше не хранитель, да и вообще мог сюда и не поехать и никогда не узнать о том, что здесь содержится этот больной. Слишком много «если бы». История не терпит сослагательных наклонений. Да и в простые совпадения Пётр Алексеевич в последнее время все меньше верил. Где-то в глубине души какое-то чувство подсказывало ему, что Иванов действительно психически нездоров. Но чувства к делу не пришьёшь. Необходимо было с кем-то посоветоваться. Но пока было не с кем. В любом случае надо было удостовериться на сто процентов, что это действительно тот человек, которого Аветис порезал кинжалом пятьдесят три года назад. От этих всех размышлений у Петра Алексеевича разболелась голова, и он решил пройтись по коридору, заодно совершить обход палат. Начать решил с седьмой, так как она ближе была к посту.

Войдя в палату, журналист сначала не понял, что происходит. В полумраке стоял больной, в одних трусах, и пытался закинуть свою футболку на лампу ночного освещения, расположенную над дверью. По технике безопасности в отделениях такого типа палаты должны быть ночью переведены на ночное освещение.

— Ты что делаешь? — шёпотом спросил журналист.

— Вы извините, Пётр Алексеевич, — прекратив попытки накрыть лампу, произнёс мужчина. — Просто в глаза свет бьёт, заснуть не могу, а спать очень хочется.

— Так если спать хочется, спи. Чего ерундой заниматься.

— Не могу при свете спать, никак не усну. Это с детства у меня.

— Так ведь не положено лампу закрывать, — назидательно произнёс Пётр Алексеевич.