Евгений Рудашевский - Забытые руины [litres]

– Что будет, если я…

– Убьете меня в моем сознании?

– Да.

– Не знаю… Скорее всего, меня не станет. Я исчезну как личность. Останусь как тело. И вы никогда отсюда не выйдете. Или станете ниадой. Вариантов много. Хотите попробовать?

Я молча убрал ладонь с рукоятки.

Дернул на себя первую дверь. Она легко, без скрипа отворилась.

Крохотная комнатушка с выбеленными стенами. Ни окон, ни мебели. Только стул, а на нем – девушка. Сидела к нам спиной. Неспешно расчесывала волосы и что-то напевала. Пустая мелодия, о которой можно было сказать только то, что она есть: ни напеть ее, ни разобрать слов я не мог.

– Аинита, – улыбнулся Теор.

– Кто это?

– Дочь аптекаря с улицы Северных гроз в Матриандире. Моя первая любовь. Я был совсем маленьким, даже не прошел Посвящения, так что на меня она не обращала внимания. А я любил наблюдать по утрам, как она на балконе расчесывает волосы. Аинита к нам не повернется.

– Почему?

– Я не помню ее лица. Сознание хранит куда больше деталей, чем кажется на первый взгляд, но и его власть не беспредельна. Многое забывается, приобретает неожиданные формы.

Следующая дверь вывела в такую же белую комнатушку, посреди которой стояла пустая кровать с мятыми простынями. Теплый влажный запах уюта. Я невольно улыбнулся, сам удивившись своей реакции. В комнате таилось счастье – тихое, едва выраженное.

– Постоялый двор «Три холма». А ведь в действительности это наверняка была грязная комната с облезлыми занавесями. С обшарпанным скрипящим полом, из щелей которого выглядывали чернокрыльники. Да… Но я запомнил только эту кровать. И этот запах. Это был первый месяц моих странствий.

Я ожидал, что так и буду за каждой дверью встречать какие-то отдельные предметы, но следующая комната оказалась куда более просторной, вместившей в себя и разнообразие мебели, и людей, и городскую суету за растворенными окнами.

– Прием по случаю моих именин. Я был маленький, а родители еще не забыли о том, каким бывает счастье. Устроили настоящее представление.

Еще одна комната. Таверна в Портсе, а в ней – кочевые артисты, друзья Теора. Самого Теора нигде не было. Только его воспоминания. В деталях восстановленное веселье. Когда мы зашли, началась драка. Половой умолял посетителей выйти на улицу, кажется, угрожал позвать стражу. Ни голосов, ни звуков. Немые крики, смех. Разбитая посуда и кровь на лицах довольных артистов.

Звуки в комнатах вообще оказались редкостью, и чаще всего это были зацикленные отрывки песен или однообразные мелодии. Бывало, что, кроме них, в комнате вообще ничего обнаруживалось – пустое пространство, по которому гуляли эхо, переливы, отзвуки.

Мы так и шли – от одной двери к другой, путешествовали по воспоминаниям, снам и надеждам Теора. Чаще всего передо мной открывались маленькие комнаты, в которых по центру лежал лишь один предмет: книга, какое-то блюдо или акробатический снаряд. Но встречались и просторные залы, полные жизни: гумна, трактиры, подворья, целые арены с затененными рядами беззвучных зрителей. Иногда за дверью клокотал водопад, а к порогу устремлялась настоящая река. Были звездные ночи, жатные поля. Улыбки, боль, силуэты девушек.

В одной из комнат под синим пологом плакала женщина. Темно-коричневая мебель, завешенное тканью зеркало. Едва открыв дверь, я почувствовал холодную, пронизывающую тоску и липкий привкус долгих слез.

– Леана, – прошептала Теор.

– Твоя мама?

– Да.

Не определенный день, не конкретная минута, а что-то обобщенное, искаженное. Такой мать жила в сознании Теора. Молодая женщина, сидевшая в свободной саффе, которую она могла бы позволить себе только в спальне, перед маленьким сыном или мужем. Полупрозрачная лиловая ткань, теплая кожа. Судя по рукам и телу, Леане было лет двадцать. Но лицо… Лицо было старушечье, обезображенное седыми клоками волос, глубоким шрамом на губе. Хмельные обрюзгшие глаза, а в пустой улыбке – гниль грязных зубов.

Я вошел в комнату, надеясь поблизости увидеть Илиуса. Его нигде не было, но теперь я знал, что могу беспрепятственно заходить внутрь, осматривать детали.

Следующая дверь вывела в тесный переулок. На деревянных ступеньках, ведущих в торговую лавку с размытой вывеской, стоял мужчина. Он держал запечатанный кувшин и, кажется, улыбался. Я не мог рассмотреть его лица. Начинал вглядываться и видел, как спешно меняются губы, нос, щеки: в его облике мельтешили десятки противоречивых черт, но одно оставалось неизменным – мужчина улыбался. А рядом с ним, уткнувшись лбом в колени, сидел мальчик.

– Мне шесть лет, – промолвил Теор. – Мама отправила меня в лавку за березовым соком. Ничего особенного. Два четвертака за кувшин. А я разбил его. Вышел довольный, предвкушая солнечный летний день, оступился на ступеньках и разбил… Испугался, что отец будет кричать. Поэтому сел на лестнице и стал плакать. Боялся идти домой. Ни о чем не думал. Просто плакал. Никто из прохожих мною не заинтересовался. Никто, кроме этого мужчины. Я даже не помню его лица, его слов. Помню только, что он спросил, почему я плачу, а узнав причину, ушел в лавку. Минутой позже вынес новый кувшин с соком. Улыбнувшись, отдал его мне и ушел. Все. Короткая история. Но она навсегда оставила во мне теплый след. Знаете, а ведь я еще многие годы мечтал его встретить. Надеялся узнать его, напомнить ему о той истории с разбитым кувшином. И… и да, я надеялся, что он будет страдать.

– Страдать?! – удивился я.

– Да. Надеялся, что у него будет какая-то беда – такая, с какой я смогу справиться. Хотел отблагодарить его. Непременно отблагодарить так, чтобы его новое счастье зависело целиком от меня. И знаю, что был бы щедр – отдал бы многое…

Мы продолжили путешествие по лабиринту из сотен разрозненных дверей. Я чувствовал, как внутри вновь зреет недовольство. Говорил себе, что попал в западню, из которой не выберусь. Казалось невероятным найти здесь Илиуса. И все чаще я напоминал себе, что утром должен принять противоядие Шанни. А в этой мешанине чужих воспоминаний можно было блуждать долгие дни, недели, месяцы. Блуждать и ничего не найти. Задумка Теора была отчаянной, глупой и бессмысленной. Он обрек на гибель не только себя, но и меня, и, возможно, всех, кого привел с собой в Авендилл. Зная, что Теора только обрадуют такие мысли, я молчал.

Веранды каменных домов, лавки старьевщиков, соломенные чердаки, детские кроватки, презрительные взгляды женщин в богатых одеждах, ржание лошадей, удары хлястника, лязг мечей. Все это утомляло. Начинало казаться, что мы ходим кругами, часто возвращаемся к одним и тем же моментам из памяти Теора – открывающимся с новой стороны, выказывающим какую-то новую деталь звуков, запахов или осязания. Нескончаемые ряды произвольно расставленных дверей, где по соседству без какой-либо ощутимой логики располагались целые кварталы, крохотные закутки, отдельные звуки. И только высвеченная пустота вокруг. Ни предела, ни грани. Двери, двери, двери…