Евгений Рудашевский - Забытые руины [litres]

– Могу поздравить. Теперь остаток жизни можешь только об этом и думать. Хотя… с ядом Азгалики времени у тебя осталось немного.

И опять замелькала череда лиц. Мы видели Ильну, Леану, Микку, ее сына, Сорта, весь наш отряд, Птеарда, Вайрика, Пилнгара, Горсинга. Не видели только самих себя. Теор появлялся лишь в образе совсем еще маленького мальчика.

Вновь заглядывали в десятки разнообразных помещений. Дважды оказывались в «Хмельнесе» и «Хозяйнике Анаэллы», один раз – в доме Орина и даже в ратуше Авендилла.

Теор безучастно шел рядом, ничего не говорил, однако дважды насилу выдергивал меня из комнаты, если вдруг считал ее опасной или просто внушающей страх.

В первый раз мы вышли из дома, стоявшего напротив ратуши Авендилла. Солнечный день, расчищенное от облаков небо, запах цветущего лета. Никаких завалов. Город открылся безлюдным, но чистым, еще не узнавшим запустения. Вот только брусчатка, да и все здания вокруг казались вылитыми из черного стекла – совсем как дорога в тумане у Подземелья Искарута. От того места, где мы вышли, до парадных дверей ратуши вели две линии северных трещоток – тех самых, которые ставят за Кумаранскими горами, чтобы предупреждать путников о надвигающемся осколочном вое. Получилась размеченная тропа, будто нарочно поставленная здесь для нас. Я усмехнулся, представив, что мы сейчас зайдем в ратушу, поднимемся на второй этаж, в приемный зал, а там вновь откроем комнату Нитоса:

– Что будет, если мы войдем в комнату, при этом оставаясь внутри комнаты?

Теор не ответил. Ему такие размышления пришлись не по вкусу. Схватив меня за рукав, он поторопился увести меня назад и захлопнуть за нами дверь.

Во второй раз он не позволил мне сделать и двух шагов, потому что новая дверь вывела в сердце вьюги, а Теор, по его словам, никогда не бывал в таких заснеженных краях. Я не стал с ним спорить, хотя от порога протягивалась узкая тропа затишья – вьюга давила на ее прозрачные стенки, но внутрь запускала лишь редкие снежники. И это была именно тропа – проложенная десятком шагавших друг за другом людей. Судя по следам, они здесь прошли босиком, что казалось почти невероятным, учитывая холод и глубину снега. Я вспомнил историю северного форпоста, но особого интереса к тропе не проявил. В конце концов, было бы глупо искать на ней Илиуса.

Я все чаще задумывался об участи книжника, которого увидел в начале пути, – о том, что он, заглянув в чужое сознание, оказался заперт здесь навечно. Утратив человечность и, возможно, способность мыслить, стал частью комнаты, частью выродившегося лигура. Теперь мысль о яде казалась приятной. Не так уж плохо умереть. Хуже утомиться до предела своих возможностей и навсегда остаться возле этого предела, граничащего с так и не наступающей смертью, – подпитываться силой комнаты: иссохнув, еще долгие века блуждать среди одинаковых дверей. Искать то, чем никогда не обладал.

Я дернул очередную дверь.

Нам открылась горбатая, мощенная грубым булыжником улочка. Здесь стояли глинобитные дома с соломенными крышами. Вдоль цоколей единым налетом лежали объедки, очистки, обломки. Квартал бедняков.

– Улица Горнатора, – прошептал Теор. – Здесь мы жили, когда… Когда отец совсем опустился, нам пришлось сюда перебраться. И здесь я его убил.

– Найдем дом, в котором все случилось. – Я переступил через деревянный порог и поплелся вниз по брусчатке.

В этот раз Теор меня не остановил.

Над нами стелилось чистое летнее небо. Несмотря на грязь квартала, воздух показался на удивление свежим, приятным. Я отчасти приободрился. Подумал, что смогу найти какие-нибудь зацепки на том месте, где погиб Илиус. Странно, что мы не оказались здесь раньше, ведь для Теора это место было знаковым.

На тесных верандах сидели бедняки. Наличники растрескались и были наспех замазаны глиной. Оконные проемы зашторены лоскутами вретищ или задраены досками. В домах получше окна были затянуты желчными пузырями мягконосов, пластинами серебристой слюды или дубленой кожей.

Чувствуя, как подо мной прогибаются гнилые доски, я поднялся на одну из веранд. Толкнул дверь. За ней открылся мрак, как это было в сумеречном доме Эрина.

– Почему там пусто? – спросил я, указывая в непроглядную черноту.

– Я там не был. – Теор остановился за моей спиной. – Не помню этих помещений. Не забывайте, этот мир ненастоящий. Он соткан из моих воспоминаний и представлений. Вы можете путешествовать по нему – покинуть пределы моего Матриандира, но вскоре поймете, что всюду стоит мрачная завеса. Этот мир ограничен, и он не развивается. Но бывает и так, что темнота обрастает моим воображением. Я упрощаю, искажаю то, чего не знаю. Такие выдуманные места – самые липкие, тягучие. Они хуже зыбучих песков Медвежьего зева в Западных горах. Углубившись в вымышленные воспоминания, можешь уже не выйти на твердую почву настоящей памяти. А значит, утонешь в себе.

– Твердую почву? Здесь все – зыбучий песок…

– Может быть. Но отсюда, с поверхности живых воспоминаний, уйти легко. Пока не погрузился глубже, ничто не помешает вернуться в ратушу.

– Насколько глубоко здесь можно опуститься в себя?

– Не знаю. Никто не знает. Да и… сомневаюсь, что из глубин вообще возвращаются. Забывают о настоящем мире. А вернуться можно только к тому, о чем помнишь.

– Так появляются ниады?

– Возможно… Один рыскарь рассказывал, что лигуров, подобных тому, каким воспользовался Нитос, известно по меньшей мере три. И книжники исследовали сознание человека еще в Мактдобуре. Не знаю, правда это или только домыслы. Обычно все, связанное с книжниками Оридора и Мактдобура, хранится в тайне… Но рыскарь утверждал, что следующая глубина после вымышленных воспоминаний – это мир простых образов. Тысячи оттенков и фигур. Квадраты, треугольники, запахи, звуки, цвета. Все то, из чего складывается наше восприятие. Ты заперт среди них, но не чувствуешь себя пленником. Наоборот, веришь, что твоя свобода только начинается. И желаешь одного – погрузиться еще глубже. Потому что глубже открывается бездна. И в этой бездне лежит зерно Акмеона, от которого прорастает наша сущность. И чувство там лишь одно. Оно объединяет и заменяет все остальные. Больше никаких образов, никаких воспоминаний и фантазий. Ни света, ни тьмы. Ни холода, ни тепла. Только это чувство.

– Какое?

– Одиночество. Одиночество того, кто отправился странствовать в бесконечные глубины мироздания. Того, кто создал нас, чтобы забыться, а теперь ждет пробуждения.

– «Бог-странник. Бог-мытарь. Его окружала пустота. И пустота была Акмеон» , – вспомнил я слова Пилнгара. – Ты в это веришь?

– Сомневаюсь, что сон и пробуждение Акмеона зависят от моей веры.