Евгений Рудашевский - Забытые руины [litres]

«Спрятал…»

Я несколько раз прошел по кругу. Рассеянно прикасался к седлам, к свернутым спальным тюкам, перебирал ремни уздечек, трогал натянутые шкуры стен. И выкладывал перед собой фрагменты собранных фактов. Прикладывал один к другому, искал сходство и различия. Фактов было много, и все мелкие.

Улыбчивый мужчина спасает Теора от домашней ссоры. И Теор в квартале Теней спасает Лина от тюремного глота.

Теор защищает Эрзу, утверждая, что в ее озлобленности и двуличии виноват отец, Зельгард. И защищает себя, во всех бедах обвиняя отца, Илиуса.

Илиус изводит Леану. И Теор изводит Микку.

Страдает маленький Теор. И на Ларкейской трясине страдает его приемный сын.

Ненависть к отцу. И невольный трепет перед ним:

«Он был талантливым акробатом, одним из лучших канатоходцев» .

«Я думал, что спасаю семью. Но мама меня не простила» .

«В какой-то момент я понял, что превращаюсь в Илиуса» .

«Нет, я другой. Я действительно жертвую. Я действительно забочусь» .

«Он не мог себя остановить. Искренне страдал от своей же черноты» .

Тугой клубок чувств и переживаний. Ненависть, сплетенная с любовью. Злость на отца, скрывающая искреннее желание однажды стать таким, как он, потому что это единственный способ уйти от одиночества. Быть худшим из людей, заставлять других страдать, но знать, что ты не одинок, что ты – продолжение своего рода, что ты и есть – собственный отец. Стремление к свободе и желание оказаться в плену предопределенности. Потому что свобода – это всегда одиночество. А предопределенность говорит, что ты не один.

Неожиданная тишина заставила меня очнуться. Я встал перед завешенным простыней зеркалом в наклонной деревянной раме.

Теор с удивлением смотрел на меня. Кажется, он уже несколько раз задал мне какой-то вопрос. Должно быть, испугался, что со мной творится неладное, что сейчас опять начнется нечто такое, чего не должно быть в его сознании.

– Странно, – прошептал я. – Ты так хочешь себя изменить. И все же волнуешься, когда думаешь, что я привнес в твое сознание нечто новое.

Теор не ответил. Отложил серные полоски, которыми тщетно пытался развести огонь в печке.

– Подойди сюда, – позвал я Теора.

Он покорно подошел.

– Ты был прав.

– В чем?

– Удивительно, – я усмехнулся, – каким все-таки противоречивым бывает человек. Как легко и убежденно может произносить истины, содержанием которых сам воспользоваться не способен.

– О чем вы?!

– Теор.

– Да?

– Ты ошибся. Ты думал, что только отчаяние и страх перед смертью заставят меня помочь. Но все случилось иначе. Мое отчаяние погубило бы нас…

– Я не понимаю.

– Ты сказал, что постичь себя – значит назвать вещи своими именами. Признать, что ты такой, каким стал. Хорошие слова. Но ты в них по-настоящему никогда не верил. А когда пришел сюда убить в себе отца, сделал все, чтобы его спрятать. Готов был сам погибнуть в вечных блужданиях, затеряться в лабиринтах своего сознания, быть может, со временем добраться до глубин своего одиночества – что угодно, только бы не убивать Илиуса еще раз.

– Но…

– Зеркалá.

– Что?

– Ты закрыл все зеркала. Во всех комнатах они завешены тканью или повернуты к стене. Ты не обратил внимания?

– Нет…

– Открой это зеркало.

– Что?

– Открой.

Теор неуверенно посмотрел на меня. Потом на зеркало, перед которым мы стояли. Протянул дрожащую руку. Смял в кулаке край ткани. Замер. Потом резко рванул.

Отражение испугало нас обоих.

Я был уверен, что смогу отговорить Теора от задуманного, но в решающий момент сам онемел.

В зеркале отражались два человека. Напротив Теора стоял его отец. Илиус. Полностью одетый, как Теор, – в цаниобе, из-под которой выглядывал узкий черный костюм с тугим воротом, с хлястником на поясе. Они были на удивление похожи. А передо мной… Моим отражением в зеркале стоял незнакомец из потняцкой Гориндела. Металлическая перчатка. Сигва на левой кисти. И бездонный черный взгляд, устремленный прямиком на меня.

Прежде чем я успел что-либо произнести, Теор с протяжным, рвущимся криком выхватил мой меч. Обхватил рукоять двумя руками. Отвел их за спину и, вложив все в силу бокового удара, пронзил Илиуса сверкнувшим острием.

Не было лязга разбитого зеркала. Не было криков. Вообще не было звуков. Сталь легко вошла в тело. Теор в страхе отшатнулся. Его руки разомкнулись. Меч остался в животе отца. Второе отражение пропало. Да и зеркало исчезло – вместе с кочевой санной. Мы стояли посреди пустой кирпичной комнаты. Вместо входной двери – однообразная кладка стены. Ни мебели, ни печки. Когда я вновь повернулся к Илиусу, увидел, что и он пропал. На полу – лужа потемневшей, давно запекшейся крови. Посреди нее – мальчик лет десяти. Меч лежал рядом.

– Что это? – рассеянно, чуть пошатываясь, спросил Теор.

Я не ответил. Поднял меч, вложил его в ножны. Отошел на несколько шагов. Заметил, что пространство вокруг начинает темнеть.

Теор опустился на колени. Протянул к мальчику руки. Повернул его лицом вверх и не сдержал стона. Мальчиком был он сам. Совсем еще юный Теор.

В сгустившихся сумерках я видел, что Теор плачет. Вцепился пальцами в грудь мальчика. Весь дрожал. Мальчик не отвечал. Он был без сознания.

Темнота накрыла нас тяжелой духотой. Шершавый воздух разрывал горло. Каждый вдох отзывался болью. А в следующее мгновение я толкнул дверь и шагнул вперед.

Просторное помещение, едва высвеченное солнечным светом, – он с трудом просачивался в щели ставней. Высокий потолок. Свал из стульев, лавок, битой керамики и ломаных досок. Смутным силуэтом возвышался трон. Мы вернулись в приемный зал ратуши. Выбрались из комнаты Нитоса.

В руках я сжимал плотный кожаный кисет. Растерянно осмотрел его. Не мог вспомнить, откуда он взялся.

Нужно было скорее выбираться на улицу.

Я судорожно сунул кисет за пазуху цаниобы, подобрал с пола веревку, которой мы прежде обвязывались. Обернулся. Увидел, как из комнаты выходит Теор. На его руках лежал мальчик. Мальчик по-прежнему был без сознания. Худое тело, укутанное в мешковатое вретище. Сам Теор едва стоял на ногах. Его била дрожь.

– Нужно обвязаться. – Я показал веревку.

– Нет… – Теор с трудом выговаривал слова. – Возьмите…

– Нужно обвязаться!

– Нет времени…

Теор, едва не падая, сунул мне мальчика. Я неловко обхватил его руками. Холодное, но живое тело.

– Быстрее!

Теор, покачиваясь, то и дело спотыкаясь, побежал в коридор. Я поторопился за ним, надеясь только, что при такой сумятице в моей голове просто не найдется места страхам, которые могли бы здесь, в ратуше, обрести ощутимую плоть.

Теор несколько раз останавливался. Упирался руками в стену. Часто, натужно дышал. Сплевывал густую слюну. Стонал. Потом вновь бежал вперед, неуклюже раскидывая длинные ноги.