Евгений Рудашевский - Забытые руины [litres]

Теор не добавил ни слова, никак не пояснил сказанного, а я не стал его донимать другими вопросами.

Мы шли вниз по улице и все чаще замечали мертвенную темноту в окнах, ямах, в переходах на соседние улицы.

Я попробовал заговорить с проходившей рядом женщиной, но она замерла. Ее глаза потемнели, одежда и лицо обесцветились.

– Не надо. – Теор положил мне руку на плечо. – Этот мир хрупок.

Когда мы отошли от женщины, она постепенно оживилась, ободрилась и пошла дальше – скрылась в одном из пустых, забытых Теором переулков.

Все это напомнило мне, как вели себя сумеречные видения в доме Эрина.

– Думаешь, лигуры связаны? – спросил я, когда мы пошли дальше.

– О чем вы?

– Да так… Не обращай внимания.

Я остановился возле фруктовой телеги. Здесь все успело подернуться гнилью, мягкостью, но я чувствовал, что голоден, и согласен был даже на такую пищу. Отобрал себе яблоко. Укусил. Кислый неприятный вкус. Проглотил и будто съел воздух; в этом глотке не было ни тяжести, ни твердости.

– Попробуйте. – Теор бросил мне увядший циустин.

Раскрыв его, я облизнул мякоть.

– Безвкусный.

– Да, – слабо улыбнулся Теор. – Я их редко ел. Совсем не помню вкуса. Идемте, мы близко. Думаете… Думаете, я там встречу отца?

– Не знаю.

С каждым домом улица становилась все более грязной. Жгучий, едкий запах. Протухшие фрукты, заплесневевшие корки хлеба, ржавые гвозди, обломки досок, битая слюда – все это было разбросано по старой, волнистой дороге. По каналам вдоль брусчатки текли сточные воды. Брусчатка вскрывалась, будто гнойный нарыв, – получались небольшие гроты, в которых находили приют крысы и прочая живность.

Над нами, от одного окна к другому, тянулись бельевые растяжки. На облупившихся балконах стояли кадки с чахлыми деревцами.

– В комнату Нитоса нужно приходить тем, кто не может разобраться в себе, – прошептал я. – Тут видишь себя изнутри. У каждого – своя память об одних и тех же местах и событиях. Вопрос в том, что именно ты запомнил: тень или солнечный свет.

– Может быть. Но внутри все слишком запутанно. Воспоминания перемешаны с надеждами, иллюзиями. Видите ту девочку? – Теор указал в окна одного из домов.

Поискав взглядом, я увидел малышку в желтом платьице. За нею зияла чернота.

– Не помню, как ее звали, но уверен, что она жила с нами по соседству, когда я был совсем маленьким, то есть в другом квартале. Сомневаюсь, что ее хоть раз занесло сюда, на улицу Горнатора, да и здесь она, как видите, маленькая – такая, какой запомнилась мне там, в другом квартале. Это обман. Сознание лжет мне. Смешало два разных воспоминания. И хорошо, что сейчас я могу это почувствовать. Могу отличить подлинное от иллюзорного. А сколько здесь других деталей, искусственность которых я не могу разглядеть? Нет… Заглянув в прошлое, в себе не разберешься, а только запутаешься. Лучше думать о том, что тебя окружает в настоящем. Можно быть уверенным только в тех чувствах, которые испытываешь сейчас.

– И поэтому ты привел меня сюда?

Теор остановился. С горечью посмотрел на меня. Поднял руку:

– Вот. Мы пришли.

Он указал на крохотный домик с огрызком старой веранды. Входной двери не было видно из-за развешенного для просушки белья.

– Здесь мой отец провел последний год жизни. Здесь мы ютились вчетвером. И здесь я прекратил наши страдания.

– Ваши страдания?

– Да. Думаю, прежде всего страдания отца. Сейчас… после того, что я сделал с Миккой, начинаю понимать его отчаяние. Он не мог себя остановить. Искренне страдал от своей же черноты. И у него не было такого шанса, как у меня, – вырезать ее, выдрать с корнями. Раз и навсегда.

Мы поднялись по скрипучим ступеням. Руками раздвинули влажное белье. Остановились возле двери. Деталей тут было больше, чем на других верандах улицы. Трещины, нацарапанные углем рисунки, пустая миска, возле которой терся тощий котенок. Сложенные в деревянный ящик инструменты, глиняные горшки. Сломанное кресло-качалка. Перила, по которым неопытной рукой были вырезаны угловатые узоры. Теор все это внимательно рассматривал, и его глаза закрывала мутная пелена слез.

– Ильна, – прошептал он с дрожью. – Моя сестренка… Она даже тут находила себе радость.

Я толкнул незапертую дверь. Вошел внутрь и оказался в довольно странном помещении. Подняв голову, увидел куполообразную низкую крышу с широким отверстием вверху. Вместо пола – утоптанная земля со следами зеленой травы. Единая круглая стена из деревянных шпалер и натянутых шкур. Без окон и дверей. В центре – обложенная камнями жестяная печь с невысокой трубой. Вдоль стены плотными рядами стояла еще более странная мебель. Подвешенная на веревках упряжь и размещенные на стойках седла чередовались с ветхой городской мебелью: завешенное тканью зеркало, комод с покосившейся дверцей, поставец с керамической посудой, узкий платяной шкаф, траченные молью кресла, стол, гладильный камень на треножнике, треснувший отжимной валик…

– Как странно, – промолвил вошедший вслед за мной Теор.

– Да уж, – согласился я, осматривая громоздкий путевой сундук.

– Нет, вы не понимаете. Это не наш дом… То есть мебель частично – из нашего дома. А вот остальное… Это кочевая санна. Я… Мы ставили ее возле городов, в которых выступали.

Теор с сомнением выглянул в раскрытую дверь. Мы по-прежнему находились на улице Горнатора.

– В санне ты был счастлив? – спросил я.

– Да… Первые месяцы свободы. Но почему эти два воспоминания так плотно смешались? Я думал, что опять увижу… тело и кровь, и… Это место, та ночь еще долго преследовали меня во снах, а тут…

Теор что-то растерянно говорил. Я его не слушал. Медленно шагал по домику. Как никогда прежде сочувствовал акробату, даже забыл о раздражении, собственной обиде. Больше не обвинял Теора в том, что он, желая преобразиться, заставил нас с Громом, Теном и Мией рисковать своими жизнями. Сейчас я искренне хотел одного – помочь. Улыбнулся, осознав, что исподволь верил в план Теора, ждал, когда отчаяние достигнет своей глубины, хоть и не признавался в этом. Хотел одного – спасти себя, поэтому согласился даже на такую игру, на этот глупый самообман.

Нужно было спокойно все обдумать.

Все эти годы меня спасала логика. Трезвое мышление. Громбакх мог вдоволь смеяться, называя меня умником, но я знал, что ни смелость, ни безрассудство не завели бы меня так далеко, оставляя почти невредимым и позволяя уходить живым всякий раз, как гибель казалась неотвратимой.

«Думай!» – приказал я себе, стараясь перекричать слабость и отчаяние.

Теор со слезами опустился к печи. Бережно открыл дверцу, вложил в нее тонкие полешки. Достал котел. Стал искать что-то в сундуках. Счастливые воспоминания затягивали его. Он не переставал плакать. Сам того не желая, полностью скрыл от себя смерть отца – спрятал ее под надежным покровом счастливых дней.