Патрик Ротфусс - Хроника Убийцы Короля. День второй. Страхи мудреца. Том 1 [litres]

Мы с Симмоном сдержанно фыркнули, и Вилем повел нас через рощу к небольшой полянке футах в пятидесяти от начала моста. К моему изумлению, в центре полянки возвышался, указывая в небо, высокий серовик.

Вил вышел на полянку спокойно и уверенно, словно она давно была ему знакома. Я шел медленнее, с любопытством озираясь по сторонам. Для бродячих актеров серовики имеют особое значение, и встреча с ним вызвала во мне смешанные чувства.

Симмон плюхнулся навзничь в густую траву, Вилем прислонился к стволу кривой березы. Я подошел к серовику и коснулся его кончиками пальцев. Камень был теплым и родным.

– Не толкай ты эту штуку! – нервно сказал Симмон. – Упадет еще!

Я расхохотался.

– Сим, этот камень тут уже тыщу лет стоит! Не думаю, что если я на него дыхну, это ему повредит.

– В общем, отойди от него подальше! Это нехорошая штука.

– Это же серовик, – сказал я, дружески похлопав камень. – Они отмечают древние дороги. Если уж на то пошло, рядом с ним безопаснее всего. Серовики отмечают безопасные места. Это все знают.

Симмон упрямо потряс головой:

– Это языческие святыни!

– Спорим на йоту, что я прав! – поддел я.

– Ха! – Симмон, не вставая, поднял руку. Я подошел и хлопнул его ладонью по ладони, таким образом официально побившись об заклад.

– Завтра же пойдем в архивы и проверим, – сказал Сим.

Я сел на землю рядом с серовиком и только-только начал было расслабляться, как вдруг меня охватила паника.

– Тело Господне! – воскликнул я. – Моя лютня!

Я попытался было вскочить на ноги, но вместо этого едва не вышиб себе мозги о серовик.

Симмон попытался сесть, чтобы успокоить меня, но это движение оказалось для него слишком резким, он неуклюже завалился на бок и зашелся хохотом.

– Не смешно! – вскричал я.

– Она в «Эолиане», – сказал Вилем. – Ты уже четырежды спрашивал про нее с тех пор, как мы оттуда ушли.

– Ничего подобного! – уверенно ответил я, хотя на самом деле чувствовал себя далеко не столь уверенно. Я потер затылок в том месте, которым ударился о камень.

– Да ладно, тут стыдиться нечего, – великодушно махнул рукой Вилем. – Человеку свойственно не переставая думать о том, что дорого его сердцу.

– Я слышал, как Килвин пару месяцев назад нагрузился в «Кранах» и не умолкая болтал о своей новой холодной сернистой лампе, – заметил Симмон.

Вил фыркнул.

– А Лоррен распространяется о правильном обращении с книгами. «За корешок берите, за корешок!» – проворчал он, делая хватательные движения обеими руками. – Если я это еще раз услышу, я его самого за корешок возьму, ей-богу!

Тут меня посетило воспоминание.

– Тейлу милосердный! – внезапно ужаснулся я. – Я что, в самом деле пел сегодня в «Эолиане» «Лудильщика да дубильщика»?

– Ага, – сказал Симмон. – А я и не знал, что в этой песне так много куплетов.

Я наморщил лоб, судорожно пытаясь вспомнить, как все было.

– И про попа и овцу тоже пел?

Не самый подходящий куплет для приличной компании.

– Ниа, – ответил Вилем.

– Слава тебе, Господи!

– Там было про козу, – уточнил Вилем с самым серьезным видом, а потом разразился хохотом.

– «В тейлинской сутане!» – пропел Симмон и тоже расхохотался.

– О нет… – простонал я, закрыв лицо руками. – Когда мой отец это пел на публике, мать отправляла его ночевать под фургоном! Станхион отлупит меня дубинкой и отберет у меня дудочки в следующий раз, как увидит!

– Всем понравилось! – утешил меня Симмон.

– Станхион тоже подпевал, – добавил Вилем. – Надо сказать, что к тому времени у него самого нос был довольно красный.

На некоторое время воцарилась уютная тишина.

– Квоут! – окликнул меня Симмон.

– Чего?

– А ты что, правда эдема руэ?

Вопрос застал меня врасплох. В другое время я бы разозлился, но прямо сейчас я не знал, что на это сказать.

– А это важно?

– Да нет. Мне просто стало интересно.

– А-а.

Я еще некоторое время посидел, глядя на звезды.

– А что тебе стало интересно?

– Да так, ничего, – сказал он. – Амброз пару раз обзывал тебя «этот руэ», но он тебя и другими оскорбительными словами обзывал…

– Это не оскорбление, – возразил я.

– Я хотел сказать, он говорил о тебе много такого, что не соответствует действительности, – поспешно поправился Симмон. – О своей семье ты ничего не рассказывал, но иногда ты говоришь вещи, которые заставляют задуматься.

Он пожал плечами, по-прежнему лежа навзничь и глядя на звезды.

– Я никогда не был знаком ни с кем из эдема руэ. Ну, в смысле, не так чтобы близко.

– Все, что тебе рассказывали, – вранье, – сказал я. – Мы не крадем детей, не поклоняемся темным богам и вообще ничего такого не делаем.

– Да я ни во что такое и не верил, – отмахнулся Симмон, потом добавил: – И все же, наверное, кое-что из того, что о вас рассказывают, должно быть правдой. Я никогда не слышал, чтобы кто-то играл так, как ты.

– Ну, мое происхождение тут ни при чем, – возразил я, потом, поразмыслив, уточнил: – Разве что отчасти.

– А плясать ты умеешь? – ни с того ни с сего поинтересовался Вилем.

Спроси об этом кто другой или в другое время, я бы, наверно, полез в драку.

– Ну да, это то, как нас обычно представляют! Мы играем на дудках и на скрипках. Мы пляшем вокруг костров. А в оставшееся время крадем все, что не прибито гвоздями.

Последнее я произнес с некоторой горечью.

– Эдема руэ – это совсем не то!

– А что же тогда? – спросил Симмон.

Я задумался, но мой нетрезвый разум отказывался мне повиноваться.

– Мы, ну… люди как люди, на самом деле, – сказал я наконец. – Просто не засиживаемся подолгу на одном месте, и нас никто не любит.

И мы все трое стали молча смотреть на звезды.

– И что, она правда отправляла его ночевать под фургоном? – спросил Симмон.

– Чего-чего?

– Ну, ты сказал, что твоя мама отправляла отца ночевать под фургоном за то, что он пел куплет про овцу. Это правда?

– Скорее фигура речи, – сказал я. – Но однажды она в самом деле так и сделала.

Я нечасто вспоминал свое детство в труппе, те времена, когда мои родители были еще живы. Я избегал этой темы, как калека избегает переносить вес на увечную ногу. Но в ответ на вопрос Сима воспоминания сами собой вырвались на поверхность.

– И не за «Лудильщика да дубильщика», – невольно сказал я. – А за песню, которую он написал про нее…

Я надолго умолк. Потом произнес:

– Лориана…

За много лет я впервые произнес вслух имя моей матери. Впервые с тех пор, как ее убили. Оно было странным на вкус.

И, сам того не желая, вдруг запел: