Мила Нокс - Наместник ночи [litres]

– Север придет! – бросил он. – Придет!

Тем временем медведка выдернула копье из глазницы и отбросила его в сторону. Из кровавой дыры хлынула кровь, багровые сгустки шлепались на берег, но это не остановило насекомое, и с безумным скрежетом чудовище ринулось на айсидов.

Северин вновь вскинул меч.

– Кари-то има!

И крылатый король храбро бросился на противника под крики своих воинов.

Калике молча развернулся и, схватив близнецов, быстро поволок их к лодке. Позади слышался жуткий скрежет, лязг и вопли, и от диких звуков в воображении Франца рисовались кошмарные сцены.

«Хоть бы с ними все было хорошо! Хоть бы!.. Пожалуйста!»

Но мальчик знал – ему говорило какое-то первобытное, доселе неведомое чувство, – что они оставляют айсидов на смерть.

И все же выбора просто не было.

Братья забежали в речку, холодную точно кровь мертвеца, и от ледяной воды Франца передернуло. Не проронив ни звука, серебряный монстр помог Филиппу забраться внутрь, следом усадил Франца, отвязал фалинь и, сжав корму могучей рукой, запрыгнул в айсидский челнок сам. В следующее мгновение река подхватила суденышко, закружила под голубыми сводами и понесла прочь.

Когда они промчались мимо берега, Франц не удержался и посмотрел на поредевший отряд айсидов: некоторые лежали на песке неподвижно, оставшиеся в живых теснили чудовище, но атака захлебывалась.

– Кари! – кричал Северин. – Кари!

Он попытался проделать тот же трюк, что и Хоруто, – по-видимому, это был единственный способ победить жука. Айсид ринулся на медведку и выкинул руку с мечом, пытаясь достать до сочленения ноги и тела, чтобы отрезать конечность или хотя бы попасть в щель между панцирными пластинами и проткнуть мягкое тело чудовища. Северину удалось вонзить клинок в плоть, насекомое взревело и, извернувшись, сомкнуло жуткие жвалы на левой руке короля.

Раздался страшный хруст и безумный вопль.

Ужасный, нечеловеческий крик вырвался и из груди Франциска. Мальчик подскочил, будто испуг ударил его электрическим разрядом. Лодка опасно закачалась, но Калике положил руку на голову Франца и заставил его сесть.

Боль, тупая, точно нож за пару шиллингов, ударила в самое сердце. Францу казалось, что его тело превратилось в лед. Он не верил, не хотел верить!

А затем его захлестнула ярость.

Это все Эмпирей!

Последнее, что видел Франциск перед тем, как их кружащаяся лодка нырнула в высокий туннель, – медведка наступает на белоснежные крылья дергающегося короля.

«Северин, Северин, Северин…» – билось в голове.

Челнок скользил по черной водяной глади, каменный туннель становился все уже и уже, потолок быстро опускался. Вскоре Каликсу пришлось нагнуть голову, и его рога нависли над детьми.

Огромные глаза Ветра Полуночи блестели в полумраке. Франц заглянул в них – думал, Калике отведет взгляд, но нет. Гигант глядел в ответ. Прямо на мальчика. В самую душу.

Лунные шары сейчас были как никогда холодны – сам север, который так призывали несчастные айсиды, смотрел на Франциска глазами Каликса. Тот север, что не ведает тепла.

Что несет по Полуночи бураны и заковывает замерзающих животных в прозрачные саркофаги, а после оплакивает ледяным дождем.

Этот север был строг. Суров. Пустынен.

А еще одинок. Целую вечность, и даже больше.

Но – главное – север, который узрел Франц во взгляде Каликса, действительно знал печаль.

Ту давнюю и непреодолимую тоску, которую воспевал ледяной народ.

И которая всегда доставалась им в итоге.

А после лодку окончательно скрыла тьма.

Иногда на мир опускается такая тишина, что становится страшно.

Внезапное отсутствие звуков хуже самого громкого крика – ушам от этого безмолвия, в котором не шелохнется лист и не пробежит мышь, становится больно.

И кажется, ты готов на все, чтобы эту тишину прогнать. Чтобы вернуть и шепот ветвей, и крики беспокойных птенцов, и даже брюзжание путника, который промочил ноги, – все, лишь бы услышать звуки.

Возможно, люди боятся тишины по той же причине, по которой ненавидят одиночество. Так устроены люди.

И сейчас вокруг воцарилась точно такая же тишь.

Лодка плыла себе и плыла по спокойной воде. Казалось, волны должны были плескать вокруг и хлюпать, однако же челн двигался совершенно бесшумно.

Мимо проплывали белесые туманные берега, поросшие густым лесом.

Справа и слева на опушках Франц видел Цветы Памяти, которые вели вперед – туда же, куда текли воды Лакримозы. Цветы поднимали головы из земли и распадались прахом без единого звука. Даже птицы, казавшиеся в тумане размытыми черными крестами, летели молча. Это было совсем не по-птичьи.

Да, челнок давно покинул пещеры айсидов и даже ту мелкую подземную речушку, которая через какое-то время влилась в Лакримозу, реку широкую и более чем странную: как и говорил Северин, воды ее оказались солеными (Франциск проверил), а берега вскоре стали меняться.

Пышные дремучие леса понемногу исчезали, уступая место странным белым деревьям. «Сикоморы», – вспомнил Франц.

Сначала это были одиночные тоненькие – будто косточки птенцов – стволы, мелькавшие тут и там меж дубов и ясеней. Но постепенно их становилось все больше и больше, стволы росли вширь, и вскоре сикоморы уже властвовали над обоими берегами.

Несколько минут спустя их окутал белый туман. Пелена тихо сияла, быть может, из-за лунного света, а может, потому, что туман был не обычный, а чудесный? Кто знает. Так или иначе, в нем было достаточно светло. Но на душе Франца светлее не стало, напротив, надвинувшиеся сикоморы наводили на него жуть.

Древние стволы, которые неведомая сила скрутила, изломала и заставила изгибаться словно в приступе безумия. Листьев на сикоморах не было – ни красных, ни зеленых. Лишь голые ветви вздымались к небу, умоляя Полночь забрать их души… а может, не отнимать.

В каждом изгибе, изломе чувствовалась затаенная боль. Исступление. Почти помешательство. Многие деревья даже ветвей не имели – это были гигантские белоснежные пни, которые ощетинились частоколом потемневших от времени зубьев вместо кроны, спустили в воду корни и взбаламутили реку, заставив ее бурлить и кружить.

Ветви изгибались над лодкой, будто руки утопленников – кривые и бледные, застывшие в немом ужасе. И когда челнок нырял под одну из этих «рук», Франц невольно вжимался всем телом в лодку, опустив голову, – ему казалось, эта страшная рука вот-вот оживет, корявые пальцы схватят его за шиворот и скинут в воду или вовсе утащат в лес.