Мила Нокс - Наместник ночи [litres]

Белые деревья в белом тумане. И абсолютная тишина.

Более жуткого места Франц и представить прежде не мог, и он молился про себя, чтобы этот лес отвел безумные ветви от его головы и скорее закончился. Но, увы, лодка плыла и плыла в белом тягостном безмолвии.

Несмотря на голод, Франц не мог проглотить ни кусочка. Корзинка на дне челнока, покрытая маленькой аккуратной циновкой, распространяла ароматы жареного мяса и маиса, но при одной мысли о том, что эти конвертики и белые булочки делали руки айсида, который, возможно, уже мертв, мальчика тошнило. Мало того что его мутило от кровавых воспоминаний и голода, так еще лодка раскачивалась, и голова вовсе шла кругом. Оттого-то и казалось, что эти проклятые сикоморы качаются над головой, и, едва он отводит взгляд, кривые ветви оживают и подают ему странные знаки.

Как бы дурно ни было Францу, помочь ему никто не мог.

Калике молчал, и мальчик чувствовал, будто монстр дал ему возможность самому обдумать произошедшее. Он много говорил прежде, но от умных мыслей нет проку, если выдавать их без остановки. Тишина и время – вот лучшее удобрение, чтобы проросли семена мудрости, вложенные учителем в твою голову. Возможно, так сказал бы Калике, – а теперь подумал и сам Франц и даже удивился – с толикой мрачного удовлетворения, – как это он до такого дошел, и не становится ли он сам одним из полуночных существ, которые только и делают, что говорят загадками.

Быть может, пройдет неделя-другая, и сам Франциск превратится в айсида – вдруг обнаружит, что на макушке прорезаются рога, а кожа побелела, – и вот он уже один из них.

Так казалось Францу оттого, что он начал забывать свой прежний мир.

Англия казалась далекой как сон. Как детство. Или звезды.

И порой чудилось, что до нее не доплыть никогда.

Мысли затянуло туманом. То ли сон, то ли быль – Франциск сам не мог понять, откуда он явился и куда плывет.

Иногда, встрепенувшись, мальчик пробуждался от зыбкой дремы и сразу видел свои старые ботинки, которые не раз подбивал старик-сапожник с соседней улицы, разбитые коленки и поцарапанные ладошки самого что ни на есть обычного мальчишки.

Ни разу Франциск не видел в Полуночи человека – а потому ему стало странно то, что он сам – человек. И вдруг понял изумление и недоумение Каликса, когда они встретились у Мельницы. Теперь бы и Франциск поразился, встретив другого такого же мальчишку. Ну, кроме Филиппа, разумеется.

Филипп все-таки поел и, не выдержав усталости, заснул. Убедившись, что брат крепко спит, Франц укутал его пледом. Фил заворочался, но глаза не открыл и вдруг прижался к теплому боку старшего брата: видимо, во сне не сообразил, кто это. Франциск отодвигаться не стал. Наконец-то все было как в прежние времена, и почему бы хоть на время не поверить в это сомнительное утешение?

Что бы ни говорил Филипп в пещере айсидов, у Франца было ощущение, что тот не до конца искренен. Действительно ли младший брат хочет, чтобы близнец его оставил? Тогда почему цеплялся за взгляд старшего, когда был на грани отчаяния, – не потому ли, что на самом деле без него не может?

Сначала Фил разбил ему сердце жестокими словами. Холодностью. Безразличием. Но вдруг Франц почувствовал – что бы Фил ни болтал, не ему решать. Не только ему.

Он, Франциск, нуждается в брате.

И если уж тот решил отстраниться – это его решение.

Но Франц не примет такие правила игры.

Нет, не примет.

Будет играть по своим.

И пусть родственники и друзья семьи в Англии говорили о «двух каплях воды», тут, в Полуночи, прозвучало другое: «Вы схожи как чайник и молоток». Кто из них чайник, а кто – молоток, Мудрец не уточнил. Франциску только сейчас это пришло в голову. Случайность? А может, нет?

Может, настал черед меняться, и тот, кто был молотком, перестанет им быть, а другой им станет?

Филипп мирно спал под боком у Франца, Калике сидел на корме и смотрел спокойными глазами в туман. Лодку все плотнее окутывала пелена, и Франц подумал: хорошо, что не пришлось пробираться через лес – точно бы заблудились! Как бы ни пугал Лес Бесчисленных Слез, а по реке пересечь его гораздо проще.

Вдруг откуда-то издали – из-за пелены – донеслись мелодичные голоса. Призрачные, неясные, они принадлежали кому-то, кто легче воздуха, – так решил Франц, хотя не понял, отчего ему так подумалось.

Неведомые голоса пели. Слова еще не различались, однако напев был до того грустный и щемящий, что сердце вздрогнуло и рвануло на зов.

– Ла-ла-ла… – доносилось все ближе. – Ла-лаа…

И вот хор приблизился настолько, что Франц услышал:

Хотя от фантастических голосов по коже бежал холодок, Франц упрямо продолжал глядеть в туман, внимая каждой плывущей по воздуху ноте. Его волнами накрывало странное чувство: будто он был на грани того, чтобы вспомнить нечто важное. Что потерял давным-давно, быть может, еще до того, как родился на свет. И внезапно Франца охватила такая тоска, что он готов был расплакаться. Его охватило влечение к чему-то сильному, большому и необъятному, чему он не знал названия. И, даже не понимая, что это, Франциск вдруг разозлился, что это прекрасное чувство когда-то у него отняли.

Франц понял: да ведь так и есть. Все, что он знал в своей короткой жизни, это переживания, обиды да понукания, а еще то, что случилось несколько лет назад… Хуже той ночи мальчик ничего не мог вспомнить!

Все же незримые певцы правы.

Шестое чувство подсказывало: детям достается меньше бед, чем взрослым, а та жизнь, которая ждет его впереди, будет еще страшнее. Быть может, страшнее той ночи. И ему не хотелось становиться взрослым. Не хотелось жить эту жизнь, полную страданий, о которых пели голоса из тумана, и вдруг прямо до злости, до тоски захотелось это прекратить и вернуть себе утраченное спокойствие!

К нам иди,

Под звезды в туман…

Франц хотел было уже прыгнуть в воду и поплыть на голоса, но вдруг белесую пелену всколыхнул крик:

– Эй!

Голоса смолкли. Франц растерянно моргнул, будто только что пробудился, и сразу разозлился: зачем Калике прервал чудесную песнь? Он раздраженно обернулся, но монстр проигнорировал его яростный взгляд и вгляделся в плотную пелену за лодкой.

– Выходите!

И они явились.

Из тумана вылетели существа – десяток, может, дюжина. Белесая стайка закружилась, и с ними закружился туман. Когда существа приблизились, Франц разглядел их: кожа созданий была до того бледна, что просвечивала, и сквозь тело одной певуньи можно было разглядеть ее подругу. Они летели веселой стайкой, то и дело обгоняя друг друга. Полет походил на игру: девушки купались и плескались в воздушных потоках, то ныряли вниз к волнам, то взмывали высоко к небу; и все так плавно и быстро, будто они – рыбки, плещущиеся в море. При этом крыльев у созданий не было, они летали сами по себе, отталкиваясь ногами от туманных завихрений и помогая себе изящными руками. Парить в воздухе им удавалось так легко, как не удалось бы ни голубкам, ни легкокрылым бабочкам.