Иван Вологдин - Война орденов. Время Орды

— Он самый, — не стал лукавить я об истинном происхождении своих талантов, — о свечение душ я стал видеть буквально вчера.

— Значит ты, мил человек, веры не нашей, а языческой? — продолжил непонятные мне расспросы православный монах.

— Языческой отче! — ответил я, стараясь не выдать мимикой внутреннее напряжение, возникшее в ходе разговора.

Тщетно. Ратибору видел намного шире и глубже, чем обычный человек:

— Да не гневайся отрок, не страшись, — поспешил успокоить монах меня, — Это люди неразвитые веру друг друга гнобят, да свою лучшей выставляют. Я же, по воле Бога, достиг таковых лет, что могу утверждать — Всевышний воистину един, только к каждому человеку через разные религии приходит. Я знал Ульва и не был против него. Не буду и против его сына.

Схимник неожиданно улыбнулся ровными, белыми зубами, опускаясь на обгоревшее бревно.

Я так и не решился опуститься на останки чьего-то дома, предпочитая переминаться с ноги на ногу перед лицом старца. Стараясь скрасить неловкость затянувшейся паузы Ратибор продолжил:

— Время сейчас такое, что любой человек, разбирающийся в знаниях тайных на вес золота. Ведаешь ли ты планы Евпатия, о дальнейшей судьбе отряда?

— Нет, но догадываюсь. Мстить, — не сомневался я в правильности ответа.

— К сожалению… — вздохнул Ратибор и засмотрелся в пасмурное небо, отчего стало видно, как снежинки смешанные с пеплом оседают на его седой бороде.

— Почему, к сожалению? — не понял я высказывание старца из излишне эмоциональных позиций своей юности.

— Месть застлала Евпатию голову. Он буквально одержим идеями сражения, но если разобраться, то наш отряд не готов к длительным боевым действиям. Ни провианта, ни поддержки, ни путей отступления нет, — мучаясь своими мыслями, старец прикрыл глаза, — ну положим мы головы за Отечество в ближайшую неделю — вторую и что? Ну, потреплем супостата… Эффект будет сиюминутным. Грядут иные времена, где сражения будут происходить больше в головах великих людей, нежели на полях сражений. Раздробленная на удельные княжества Русь, не устоит перед ударом столь мощного противника, это ясно как дважды два, но может восстать из пепла в вынужденном, временно смирении.

— Ты, отче, говори, да не заговаривайся! — невольно оскорбил я Ратибора гневной волной, вырвавшейся наружу колкими словами, — я свой обет выполнил, рассказал о Небесном отряде людям, что сохранит память о братстве Ивана на долгие века. Теперь я свободен и могу рисковать животом своим! А посему пусть я полягу, но еще множество супостатов ляжет от моей руки! Почудилось ли мне, монах, что ты говоришь о сдаче?

— Ты меня не понял, — старец и бровью не повел, чтобы хоть как то среагировать на мою горячую тираду, — я разделю путь Евпатия до конца и не важно, с какими страданиями и лишениями мне придется столкнуться. Я тоже, как и ты связан словом. Но помимо данного обета, я испытываю к Евпатию и отеческую, настоящую любовь человека, давно ставшего больше чем просто другом строптивому ребенку, взросшему у меня на глазах! — Ратибор открыл глаза и испытующе уставился на меня в поисках понимания, — но ты… у тебя огромный потенциал. Смерть твоя не принесет Отечеству ничего, кроме вреда. Ну, унесешь ты с собой еще десяток врагов, и что? Что? — повторил он, выжидая ответа.

— Руси станет проще, — неуверенно начал я, но был безжалостно перебит.

— Не станет… это даже не капля в море. У степняков несколько сот тысяч сабель в Орде. Ты даже цифры то такой не знаешь, чтобы оценить! Но твой ум и твои таланты способны изменить многое в грядущих веках! — Ратибор достал из схимы уже знакомую пластину Небесного отряда, из рук в руки передавая мне символическую память о сгинувших защитниках, — запомни Ивана, запомни Евпатия и запомни мои слова, отрок, крепко обдумав на досуге. Пока-что я бессилен переубедить тебя, а посему иди с нами на врага… Но заклинаю — выживи любой ценой, посвяти дальнейшую жизнь обучению и развитию, создай собственное братство и тогда, спустя десятилетия, ты поймешь весь смысл моих измышлений, Гамаюн! — он тяжело вздохнул поднимаясь на натруженный ноги и поудобнее перехватил палицу, — корень русский выстоит и прорастет. Степняки уйдут. А светлых голов останется не так много, чтобы еще одна из них бы пала в этот страшный год на безымянных полях тысяч сражений! Запомни нас, Гамаюн! — повторил Ратибор и, приободрившись, как ни в чем не бывало, побрел прочь в поисках мощной фигуры Евпатия, оставив ошарашенного меня наедине со своими мыслями.

Выждав несколько минут, я отправился вслед за ним. Зрелище, открывшееся мне посредине испепеленного городища, словно материализовало слова Ратибора — огромный, вечевой колокол, перевернутый на бок, поднимала горсть «волчат», силясь повесить огромный инструмент над землей при помощи канатов и трех, соединенных вверху при помощи веревок, больших бревен, также имевших следы горения.

Этот процесс был настолько важен для дружины Евпатия, что совсем скоро вокруг поднимающегося, православного символа, скопилась большая часть разбредшихся дружинников, советами и выкриками подбадривающих потуги соратников. Они переживали за процесс настолько живо, что создавалось впечатление будто — бы именно колокол был способен возродить из небытия тысячи ушедших людей.

Едва колокол принял устойчивое положение, зависнув над землей, как Ратибор, перекрестившись на солнце, взяв в руки толстый канат, прикрепленный к чугунному языку колокола и, размашисто ударил в металлические борта в первый раз.

Звон, разнесшийся над пепелищем, своей живостью вступал в разительный контраст с окружающей средой. Новый удар всколыхнул пепел и породил легкий ветер, растекшийся по округе. Третий, раздавшийся через равный промежуток времени неожиданно оживил пожарище.

Из самых глубоких погребов, иссеченные, покрытые ожогами, измученные до предела, поднимались люди, пережившие страшное бедствие.

Щурясь глазами от неяркого солнца, казавшегося им за дни добровольного заточения ярчайшим источником огня, они как полуслепые щенята шли на хорошо знакомые звуки, призраками вливаясь в ряды воинства Коловрата.

Дружинники, до поры стоящие в оцепенении, разом пришли в движение, кидаясь навстречу ожившим теням Рязани. В слезах и исступлении они скидывали с себя плащи и полушубки, кутая как родное дитя, любого представителя стольного города.

Без сожаления расстался со шкурой волка и я, подарив спасительную накидку молодой женщине, с еле живым младенцем на руках. Седой волк, сделавший при жизни столько зла, теперь в послесмертии приносил необходимое тепло будущему моей родины.

Увидев мой поступок, улыбнулся Ратибор, по-прежнему бьющий в колокол назло наступающей темноте.