Иван Вологдин - Война орденов. Время Орды

Своей службой я в короткие сроки заслужил полное доверие двух достойнейших мужей отечества, а посему, выслушав очередной мой доклад, они, не таясь, обсуждали текущее положение вещей:

— Недолго нам осталось гулять, Ратибор! — сокрушался Коловрат, предугадывая краткую историю сопротивления, — на восток и юг нам ходы отсекли, на север болота! Запад же стонет под копытом татарского коня!

— Рано ты нас хоронишь, Евпатий! — шел ему наперекор неунывающий старец, — пусть отряд потрепан, пусть устал, но посмотри на воинов своих, воевода! Да я таких чудо богатырей не видел ни разу! И дело не в особой стати или силе медвежьей, нет! Их очи пылают все так же, как и на руинах Рязани! С такими людьми мы можем и тумен истрепать, был бы прок!

— Но людей вливается все меньше, и нет дружинников среди подошедших сил…

— Но есть народ. Гнев народный, воодушевленное сопротивление захватчику — вот лучший повод собраться настоящим полкам на пустом месте! Не кручись, воевода, утро вечера мудренее, поспи чуть-чуть.

В этой сложной ситуации я всецело понял смысл чудного слова «ответственность», которое мне втолковал Ратибор. Основываясь на моих наблюдениях отряд, принимал решение о следующем выдвижении.

Именно благодаря моей наблюдательности Евпатий повелел напасть на крупный, хорошо вооруженный отряд монголов, укрепившийся в небольшом городище без тына. Причиной тому стало то, что я приметил возле одной из изб диковинный штандарт, изображающий черного кочета, пикирующего за добычей, внизу которого болтались семь рыжих конских хвостов, указывающих на знатность татарского вельможи, скрывающегося внутри строения.

Захваченный язык поведал, что перед нами сам Субудай — опытнейший темник Бату — хана со своей тысячей «бешенных» — отборных, диких головорезов собранных со всей Орды. Лакомый, но трудно поглощаемый кусок! Однако живая память о стародавней битве на реке Калке, где темник Субудай был одним из руководителей побоища, всколыхнула всеобщий настрой. Именно этот именитый полководец нанес сборному войску россиян и половцев сокрушительное поражение.

Со знанием дела рассуждал Коловрат о предстоящем деле прилюдно:

— Знаем мы, что под знаменем семихвостым сидит давний разоритель нашего государства, предтеча текущих потрясений! Ворога много. Воины опытные. Можем не сдюжить, но честь Рязанцев не посрамим! Костьми ляжем, но выколем последнее око одноглазому барсу!

— Не посрамим, воевода! — ободряюще хлопнул Евпатия медвежьей рукой Ратибор.

— Не посрамим! — на едином дыхании грохнуло суровое воинство многоголосым хором, заблестев в свете луны остриями взлетевших ввысь копий, да лезвиями обоюдоострых мечей и секир.

Когда гул обсуждения утих, все молча принялись собираться к предстоящему бою. Такой контраст всегда поражал воображение — минутой назад все веселятся, потрясая оружием, а минутой позже каждый молча занят своим делом, вспоминая, ради чего и во имя чего пришел под знамя Коловрата.

Евпатий подозвал меня жестом руки:

— Ну что, Гамаюн Ульвович! — уважительно обратился витязь ко мне по имени и отчеству, ни смотря на мою молодость, — верю я твоим глазам как своим друже! Надеюсь, и правда, вырежем знатного хана!

— Истинно князь! — оробел я под его светлым взором.

— Помни, мы все кого-то потеряли Гамаюн — Ратибор неторопливо разминал мышцы, примеряя по руке свою новую палицу, так как старая дубина поистрепалась в боях — их души теперь в чертогах Бога. Отпусти душу матери и отца. Они упокоения требуют. Не терзай воспоминаниями горькими, да чувствами гневными! Дело ты хорошее ведешь, но веди его во имя живых, а не мертвых.

Я понял, к чему Ратибор завел эту неуместную беседу, лично мне, перед важным боем, напоминая о недавнем разговоре на Рязанском пепелище. И пусть Евпатий взглянул на нас непонимающе, не зная сути пространственных рассуждений, я поспешил, пересилив робость, вновь аргументировать собственные позиции:

— Пусть так! Но ведь вера моего отца, моя вера взывает кровью отплатить его смерть! И чем больше крови, тем лучше. Я обязан…

— Да прекратишь ли ты пререкаться или нет? — прервал меня старый монарх, — Бог един, но в разных обличьях перед душою предстает, сквозь разные религии приходит. Ты думаешь, отец отправился бы в Вальхаллу, зная, что нет подле любимой жены? То-то и оно, — хмыкнул в бороду старик, подметив мое замешательство, — не смотря на разницу взглядов, жили они душа в душу и душа в душу уйдут, а посему отпусти их сейчас, и ты поразишься, сколько сил духовных забирает у тебя постоянный гнев и… обида… Обида на близких, ушедших так рано. Полно трепаться, Гамаюн! Дело зовет.

Обида… Ратибор, словно в сердце стрелу послал, ударив в самое больное место — мне действительно было так одиноко и плохо, что невольно в моей душе скопилось чувство обиды на родителей: не предусмотрели, не убереглись, не спаслись! Сам того не желая, я стал во многом винить отца за избранное место для моего рождения, ставшее западней для матери.

Гневался я и на Варвару, которая не смогла реализовать свой магический потенциал, чтобы спастись от пленения.

Подобные мысли все больше и больше погружали в прошлое, отвлекая от значимости настоящего:

— Вижу, ты понял, — взглянув в глаза, подмигнул мне Ратибор и старчески крякнув, поднялся на ноги, — ну что, пошли?

«Соколиков» в засаду определили. Нечего ими рисковать заранее. Они, по мнению Коловрата, сгодились бы для преследования противника, но не для тайной атаки на отряд монгол. Силы коней экономить требовалось — не было зимою вдоволь корма, поэтому им приходилось тяжелее нашего, да и в строю осталось всего несколько десятков.

«Волчки», растянувшись цепями по лесу, прикрываясь саванном метущей пурги, вызванной истовой молитвой Ратибора, медленно приближались к окраине городища.

Со стороны спящего населенного пункта, глубоко в ночной лес, разносились пьяные, гортанные крики беспечных поработителей.

Я шел первым. Пьяный монгольский страж спал стоя, облокотившись на заиндевевшее копье. Одни из волчков, беззвучно обогнав меня, ни малейшим звуком не выдав своего присутствия, с ловкостью кошки прокрался к дозорному за спину. Страж дорого поплатился за свою пьяную беспечность — булькнув вскрытым горлом, татарин был тихо осажен дружинником наземь и откинут в глубокий снег.

Второго убрал я, досадуя на собственную нерасторопность. Татарин сидел у костра, нетрезвой рукой держась за гриву своего коротконогого, рыжешёрстого коня. Как тренировочный мешок с песком, я пронзил пьяницу мечом со спины насквозь, зажав рот замерзшей ладонью. Несколько раз, провернув клинок в его кишках и убедившись, что ворог окончательно перестал сопротивляться и хрипеть, я положил его под копыта молчаливого друга и стремительно кинулся дальше.