Дэйв Хатчинсон - Осень Европы [litres]

– Каждый эстонец любит рахвуспарк, Фрэнки, – ответил он. – Это часть нашего наследия. У поляков то же самое с Беловежской пущей.

– Не поняла?

– Это большой лес на границе Польши и Литвы. Последний древний лес Европы. Поляки его обожают, Фрэнки. Там и дикие кабаны, и зубры, и дикие кони, и бобры, и кто знает – может, и медведи, и волшебники, и зеленые человечки, и Элвис с Мадонной в придачу. Это символ национальной гордости. Точно так же с парком.

– Ивари говорит, так было не всегда.

Руди отмахнулся молотком.

– Это при русских. Пошли они на хрен, – он посмотрел на кусок свинины, который отбивал, и вдруг вспомнил Яна, который делал то же самое в отеле в Зоне. На нем все еще были часы Яна, хотя за прошедшие годы моменты, когда он вспоминал, чьи они на самом деле, случались все реже и реже. При мысли о Яне на ум приходили венгры, а потом и «Ресторация Макса».

– Руди?

Он поднял взгляд.

– Да?

– Ты в порядке, да? – спросила Франсес.

– Просто задумался. – Он подбросил мясной молоток, так что тот перевернулся в воздухе, и при падении поймал за рукоятку. Это сложнее, чем кажется: из-за тяжелого бойка инструмент вращается непредсказуемо, и, если не будешь осторожен, рискуешь получить в лоб. Он много упражнялся на разных кухнях в течение многих лет, но краем зрения не заметил, чтобы на Франсес это произвело особенное впечатление. – Давай уже доготовим.

Его отец не снимал кепку весь ужин. И подгонял Ивари, чтобы тот доливал в его стакан «Чивас». Он поглядывал на Руди, словно присматривал за сбежавшим каторжником, который вломился в дом и потребовал, чтобы его накормили. Отпустил немало шуток о поляках, за которые, невзирая на возраст, ему бы переломали ноги в любом баре Кракова. Чтобы подчеркнуть какую-то одному ему понятную мысль, он настаивал, чтобы частично разговор за столом шел на литовском – языке, на котором Ивари и Франсес не разговаривали вовсе, а Руди имел о нем только рудиментарное представление. Он грубил, критикуя еду. Руди не стал говорить, что Фабио давно сделал ему прививку против любой критики.

Тоомас всегда был маленьким и жилистым, но теперь он будто одеревенел. Теперь в нем чувствовалась неуловимая сухая крепость, словно он был старым деревцем, гнувшимся под ветром десятки лет, но выстоявшим. Кожа его задубела от ветра, глаза стали узкими и скрылись в гнезде морщин, и долгие годы оставили ему тонкие злые губы, вокруг которых он растил бородку. Давно, когда Руди было лет десять, Тоомас говорил ему, что кто-то назвал его вылитым «балтийским рыцарем». Тогда Руди был еще маленький, чтобы понимать, что за чертовщину он несет, но теперь он думал, что сравнение не было таким уж натянутым. Балтийский рыцарь, который переживает тяжелые времена, обреченный умирать в нужде и безумии, ганзейский Кихот.

– И когда ты возвращаешься в Польшу? – спросил Тоомас, когда Ивари собрал тарелки и ушел на кухню заварить кофе.

– Не знаю, вернусь ли, – ответил Руди. – Последние полтора года я жил в Берлине, – и он пожалел о сказанном, как только название города покинуло его губы.

– Германия, – задумался Тоомас. Земля предков властителей Эстонии. Тех, что были до русских. Тех, что среди прочего построили мызу Палмсе. Он сидел и смотрел на Руди из-под козырька кепки. Голограмма создавала иллюзию, будто авиалайнер «Аэрофлота» вылетает у него изо лба.

– Ох, папенька, – вздохнула Франсес. – Ты можешь просто порадоваться, что Руди с нами?

– После того как он жил с sakslane? – спросил Тоомас, по-стариковски заносчиво поджав губы. – Пожалуй, нет.

– Это же по работе, – сказала она, и Руди взглянул на нее и склонил голову набок, не зная, то ли она хотела разрядить обстановку, то ли действительно знала, зачем он был в Германии. Он ей точно не говорил.

Тоомас фыркнул.

– Если есть выбор, нормальный человек откажется.

– Может, у него не было выбора.

– Прошу прощения, – сказал Руди. – Давайте не будем забывать, что я тоже здесь, а?

Тоомас фыркнул.

– Все равно ты никогда не умел постоять за себя, – он взял стакан и неопределенно помахал им, глядя на Руди. – Налей мне, poiss.

– Пошел ты, vana mees. Сам себе наливай.

Франсес пронзила его взглядом, и он поднял руку, извиняясь.

– Вы и на свадьбе вели себя так же, – сказала она изумленно, переводя взгляд с одного на другого на разных концах стола. – Не успели провести в обществе друг друга и пяти минут, как уже кричали. Господи боже, что с вами не так?

– Со мной всё так, – сказал отец Руди, откидываясь и складывая руки на груди с самодовольным видом.

– Это тебе твоя подружка говорит, а? – сорвался Руди и заметил, как самодовольства на лице Тоомаса поубавилось.

– Руди! – сказала Франсес. – Довольно. Вы оба гости в нашем доме, и я никогда вам не прощу, если будете так себя вести.

Руди и Тоомас продолжали буравить друг друга взглядами. Не отрывая глаз, Руди ответил:

– Прости, Франсес. Я был груб.

Франсес посмотрела на Тоомаса.

– Папенька? Ничего не хочешь сказать?

Тоомас отодвинулся на стуле и встал из-за стола.

– Надо поссать.

Уходя из столовой, он задел Ивари, который возвращался из кухни с подносом, уставленным кофеваркой, чашками, сахарницей и бутылкой с молоком.

– Налей мне, poiss, – пробормотал Тоомас, проходя мимо.

Ивари взглянул на Руди и Франсес.

– Итак, – сказал он, когда Тоомас закрылся в туалете, оказавшись вне зоны слышимости. – Какой счет?

Франсес посмотрела на Руди:

– Серьезно. Что с вами двоими не так?

– Он мой отец. Я его сын, – он пожал плечами. – Что я могу сказать?

– Ну, для начала перестань быть таким гномическим, – сказала она на английском.

– Гномическим? – переспросил Руди, чувствуя улыбку. Франсес воззрилась на него.

– И?

– Ты неправильно использовала это слово.

– Откуда ты знаешь? Ты даже не носитель языка.

– Ты тоже.

Франсес швырнула в него салфеткой, та раскрылась и приземлилась посреди стола, но теперь все трое снова улыбались. Она покачала головой.

– Если вы будете продолжать в том же духе, я вас обоих чем-нибудь побью, – сказала она. – А если я кого-то бью, это бывает больно.

В это он поверил с легкостью.

– Ударишь больного старика?

– Он не больной старик, – с ходу ответила она, не подумав. – Он демон.

Она замолчала и посмотрела на Ивари, который ставил поднос с кофейными принадлежностями на стол, и на Руди, который ухмылялся и показывал на нее пальцем. Вздохнула.

– У меня от твоей семьи голова болит, – пожаловалась она мужу.

– У меня тоже, – согласился Ивари.

– Что он вообще здесь делает? – спросил Руди.

Франсес посмотрела на Ивари, который ответил:

– Он поругался с Марет. Это его…

– Да, – сказал Руди. Ивари пожал плечами.