Дэйв Хатчинсон - Осень Европы [litres]

Фотографий свадьбы не осталось – по крайней мере, Руди их никогда не видел. Ему приходилось мириться с историями отца о сотнях гостей, большом зале, снятом для торжества в Viru, о его матери, выступающей, словно королева, через этот зал, куда после медового месяца она вернется в одежде уборщицы, толкая перед собой полировальную машину для пола.

По большому счету, это было чудо, что их отец вообще женился, тем более что согласился осесть в Таллине и остаться на работе водителя дольше чем на год. Надо было платить за свадьбу – его и ее родители умерли, надо было платить за квартиру, а примерно через год родился старший брат Руди Ивари, и, когда Ивари исполнился год, терпение отца лопнуло, и он переехал с семьей в Тарту, где устроился машинистом поезда.

В Тарту, на празднике песни в эстонском университете, и начался долгий и незамысловатый роман отца Руди с балтийскими языками. Он говорил, что слушал эстонских, латвийских и литовских певцов на фестивале со слезами на глазах. Ивари, который помнил посещение этого конкретного фестиваля, хотя ему и было всего четыре года, добавлял, что старик все время был пьян до беспамятства.

Неважно. Когда родился Руди, семья жила в трехкомнатной квартире в Пярну, где старик работал на нескольких стройках, чтобы оплачивать растущую коллекцию книг о языках. Именно в этот период и появился Руди – совершенно незапланированный, любил поддразнивать его Ивари, – и старик снова обнаружил, что семья стала его якорем, который он не мог позволить себе поднять, чтобы унестись дальше.

Когда Руди об этом думал – нечасто в последние дни, – то удивлялся, почему мать ничего не сделала. Он смутно помнил стоическую женщину, терпеливо переносившую все семейные невзгоды, все спонтанные смены работы. Могла же она что-нибудь сделать, думал он. Он жалел, что плохо ее помнил; ему казалось, нужно было быть выдающейся женщиной, чтобы терпеть все это так долго.

Они теснились в квартире в Пярну шесть с половиной лет – дольше его отец с момента выпуска не задерживался нигде, – а затем в один роковой вечер отец вернулся домой после смены на стройке, съел ужин, сел перед телевизором, раскрыл газету и увидел объявление о наборе рейнджеров в парк. И это искушение, как понимал Руди, оказалось для него непреодолимым.

Сейчас добраться до национального парка легче, чем в детстве Руди. Тогда страна все еще не пришла в себя после многих лет в роли советского сателлита, денег не хватало, так что надо было ехать на машине или отправляться из Таллина на автобусе с пересадками, или добираться поездом до Раквере или Тапа и там садиться на автобус.

Теперь от Таллина до информационного центра в Палмсе вела специальная трамвайная линия. Путешествие занимало два часа; в это время года трамвай был практически пуст, не считая местных, возвращавшихся с покупками, и пары новозеландцев впереди, совершенно одинаковых в теплой одежде и с походными рюкзаками. Руди сидел в хвосте с туристической сумкой, которую засунул под сиденье, и периодически вытирал запотевшее окно, чтобы взглянуть на проплывающий мимо пейзаж.

Он не помнил, когда в последний раз видел эту сельскую местность. Четыре года назад. Может, пять. Он успел сбиться со счета. Что с ним с тех пор случилось? Он повидал континент, сопроводил немало Посылок, неплохо заработал. Приготовил много блюд в «Ресторации Макса». Нашел отрубленную голову в камере хранения в Берлине. Есть чем похвастаться при случае.

Он закрыл глаза и откинулся на спинку. Может, он переработал Курьером; Ситуации начали сливаться друг с другом. Он не помнил, чем занимался, когда уезжал отсюда в последний раз. Вернулся на кухню Макса, это точно, но дальше что? Куда? Андорра? Падания? Ульстер? Может, стоит спросить Брэдли: «Централь» наверняка где-нибудь хранит все его данные. Скажет, что хочет написать мемуары.

Боже. Ему нет и тридцати, а он уже готов выходить на пенсию.

Когда трамвай остановился на конечной, в Палмсе шел мокрый снег. Руди постоял на мостовой. Старый особняк с розоватыми стенами и красной черепицей как будто совсем не изменился. Ему пришло в голову, что прошло по меньшей мере четыре года с тех пор, как он слышал, чтобы кто-то произнес хотя бы слово на его языке.

Он обошел информационный центр, подойдя к боковому входу, и набрал код у двери. Улыбнулся и покачал головой; прошло десять лет, а они так и не сменили пароль.

Дверь в кабинет Ивари наверху была распахнута. Его брат сидел за столом, сосредоточившись на документе, который он набирал на большом и устаревшем текстовом процессоре. Он был не очень высокий, но очень крепкий, как дубовый стол. Он сидел в голубом комбинезоне с открытым воротником – форме рейнджера и щурился на экран процессора, пока печатал двумя пальцами, мучительно медленно, выискивая каждую букву. Руди прочистил горло, и Ивари поднял взгляд, и мгновение они оба молчали, только Руди неловко пожал плечами.

– Заходи, – сказал Ивари, возвращаясь к клавиатуре. – Надо закончить, – он махнул рукой в угол комнаты. – Угощайся кофе.

Руди поставил сумку у дверей, подошел к кофе-машине и налил себе чашку. Ивари снова начал печатать. Руди побродил по кабинету. На стенах были постеры в рамках с рекламой парка, распечатки статей о парке, фотографии Ивари с разными знаменитостями и шишками. Снимки показались ему любопытными, потому что на большинстве из них Ивари стоял в одинаковой позе. На одном снимке он, рядом с президентом и премьер-министром в дебрях парка, показывал на что-то в отдалении. На другом стоял очень близко к Эмме Коркоран, английской актрисе, и показывал на что-то в отдалении. На третьем – рядом с Витольдом Грабянским, польским олимпийским чемпионом по бегу на полторы тысячи метров, показывал на что-то в отдалении.

– На что ты показываешь на всех фотках? – спросил Руди.

Ивари трудился над документом, сгорбив плечи.

– На что-то. Ни на что. Фотограф просто говорил куда-то показывать и выглядеть отважным, – он фыркнул. – Отважным. Скажите, пожалуйста.

– И как тебе Грабянский?

Иван пожал плечами.

– Вроде ничего. По-моему, мы друг другу и сказали не больше пяти слов.

– А что насчет президента?

Ивари снова фыркнул и продолжал печатать, каждую букву отдельно, щурясь то на экран, то на клавиатуру.

– Вижу, покрасил, – сказал Руди, оглядывая кабинет.

Ивари кивнул, выбрал клавишу и опустил на нее палец.

– Три года назад.

Намек понят. Руди сел в одно из удобных кресел для посетителей и посмотрел на брата. У Ивари была простая приятная внешность и светлые волосы, как у отца, и форма шла ему куда больше, чем их старику.

– Как Франсес?

– Очень хорошо, спасибо.

Последний раз Руди был здесь на свадьбе Ивари. Он остался на пять дней, а потом смутное ощущение, что кому-то и где-то нужна его помощь, увело его обратно в Реальный Мир – так он о нем думал в те дни. Он заметил, что думал так вплоть до недавнего времени. А именно – ровно до момента, когда открылась дверь той камеры хранения в Берлине.