Фрэнсис Хардинг - Остров Чаек

– Для них все потеряно. Возможно, для них все было потеряно уже в тот миг, когда они заложили первый кирпич в кладку в Скорбной Лощине. В Гиблом Городе родилась ненависть хитроплетов, и ненависть хитроплетов этот город разрушит. История уже две сотни лет ждала, чтобы закончиться вот так.

Хатин представила, как стоит на улицах Гиблого Города и смотрит на Копьеглав. Гора ревела, распахнув красную пасть, словно ягуар, и с перекошенных губ стекал поток света. Когда он приблизился, она поняла, что это не полотно огня, но армия пламенеющих фигур, и каждая несет в руке по факелу, увенчанному дрожащим сгустком тьмы. Трава у них на пути шипела и скручивалась, бревенчатые стены вспыхивали, оконные стекла со звоном лопались. Люди бежали от армии, но та настигала их, и они загорались и вмиг пропадали со звуком рвущейся бумаги. На землю, теряя форму, сыпались монеты, ключи и брегеты, обращаясь сверкающими лужицами вроде талого масла. Хатин ничто не грозило. Огненные люди промчались мимо, обтекая, а она ощутила только дуновение прохлады. Неподалеку мужчина столкнулся с огненным чужаком и рухнул на колени, вопя и хватаясь за щеки. Хатин приблизилась к нему, и он поднял на нее взгляд знакомых карих глаз. Она увидела чудовищные ожоги. Он протянул дрожащие руки к большой раковине с водой у нее в руках…

– Хатин, хватит ерзать! – сказал Феррот. – А то уроню сейчас.

– Я не могу… мне надо… – На лбу у Хатин проступила тревожная рябь, когда она попыталась вырваться из рук Феррота и пут собственных сбивчивых слов. – Его лицо… я помню, как он выглядит, – беспомощно чирикала она. Потом, умолкнув, горестно взглянула вниз, на Гиблый Город. – Там же… там же целый город… Прошу, поймите…

Хатин чувствовала, как Джейз сверлит ее взглядом. Ей показалось, что он-то все понимает, и то, что он понимает, ему не нравится.

– Нет времени возвращаться, – решительным и холодным тоном произнес он. – Владыка во второй раз к тебе не прислушается. А горожане и вовсе не станут тебя слушать.

– Хатин, как думаешь, кто из них пошевелится и поможет хитроплету в беде? – спросила Плясунья.

– Не знаю. Может, никто. Или один-два человека. Одного вполне хватит. Опусти меня, Феррот, прошу. – Когда Феррот опускал ее на землю, у Хатин чуть не разорвалось сердце при виде выражения его лица. Он словно видел, как она истекает кровью, и ничего не мог поделать. Хатин, исчерпавшая запас красноречия на вершине вулкана, отвернулась от друзей и пошла прочь, сквозь джунгли.

Что-то ломилось следом, раздвигая папоротники, под которыми она проходила, пригнувшись, и перешагивая упавшие стволы, под которыми она проползала.

– Стой. – В этом единственном слове, в этом глубоком бархатном голосе было столько власти, что ослабевшие ноги Хатин остановились сами собой. Она обернулась.

– Плясунья, я иду к Минхарду Проксу.

– Нет, – мягко и нерушимо твердо произнесла Плясунья.

– Из-за нас его лодку вынесло в море, Плясунья, и он вернулся совершенно другим. Я не знаю – и не понимаю, – что да как, но в самом начале он был добрый. – Хатин вспомнила его розовые щеки, полные изумления светлые глаза. – Добрый и потерянный. Как кокос, который мотает на волнах, его кидает туда-сюда, а он и не понимает зачем. Я должна надеяться, что он еще прежний, что в нем еще осталась доброта, только… потерянная.

– Если кто и заставит Минхарда Прокса слушать, то только ты. Сами горы раскрыли уши перед тобой. И потому ты не сделаешь больше ни единого шага к Гиблому Городу. – Теперь в голосе Плясуньи безошибочно угадывалась угроза. Великанша сейчас как никогда напоминала вулкан, а ее движения были медленны и непреклонны, как поток лавы. До сих пор эта безжалостная сила поддерживала Хатин, защищала. Теперь все изменилось.

– Это сильнее меня, – прошептала Хатин, чувствуя в себе слабую решимость.

– Я не дам тебе спасти этих людей. Эти самые люди две сотни лет назад вешали в Свечном Дворе наших жрецов, они же перебили твою деревню, они же охотились за нами по всему острову. Другие лица и имена, но души – прежние. Нет. Они притворялись, что не видят нашего горя, а теперь мы притворимся слепыми. Это правосудие, Хатин. Его мы искали на своем пути. – Великанша пригнулась под навесом лиан и подошла ближе; листья папоротников отбрасывали на ее щеки тени, похожие на акульи зубы. Глаза были чернильно-черные.

– Это не наш путь, Плясунья, – очень тихо возразила Хатин. – Он – мой. Я не могу стать воином, как ты, и поэтому иду таким путем. Ты свой прошла давным-давно.

Когда слова эти слетали с ее уст, Хатин ощутила их странный привкус. А стоило Плясунье потянуться к левой руке, чтобы распутать вдовьи ленты, Хатин вдруг поняла, что сейчас увидит.

Рассеянный свет луны лег на девственно чистую кожу. Татуировки не было.

– Но… ты ведь убила пеплохода, который убил твоего мужа. И губернатора!

– Мне не хватило. Моего мужа убили две сотни людей. Все, кто отказался выступить в его защиту, не спрятал его. Каждый житель Гиблого Города. Злобные, трусливые людишки. Что ж, я научила их бояться. Облекла их кошмары, в которых по ночам приходят хитроплеты, в плоть и сталь. Чего-то подобного, Хатин, я ждала пятнадцать лет. Это моя ночь и ночь Копьеглава. Не становись у нас на пути.

Черный камешек в животе у Хатин будто лопнул от крика, с которым Джимболи отправилась навстречу смерти. Ноги у Хатин дрожали, но не подгибались. Она не могла сделать ни шага, не могла упасть. Что ей оставалось, как не стоять?

– Так сколько смертей ты хочешь, Плясунья? Города хватит? Это уймет твою боль? Или тебе по-прежнему нужно будет «Возмездие», чтобы жить местью других? Крови не хватит. Этой ночью ничего не закончится. Если мы позволим Копьеглаву поглотить жителей Гиблого Города, история не закончится, она продолжит себя пересказывать. Их месть и наша, подпитывая друг друга, сцепятся, словно коты в драке, навечно. Моя деревня вновь сгинет, как и твой муж, это будет повторяться снова и снова. Лица и имена другие, зато причины все те же. Нам никакой мести не хватит. Мы можем лишь не дать другим погибнуть, как погибли наши близкие. Даже если придется восстать против вулкана.

Это было странное противостояние, словно мерились взглядами гора и одуванчик. Кругом тревожно шелестела чаща, но ни женщина, ни девочка не шевельнулись, даже когда под ногами сперва у одной, а потом у другой спешно прополз уж.

Лишь сверкающие всеми цветами радуги цикады стали свидетелями того, как одна поединщица опустила взгляд и смиренно склонила голову.

На каминной полке у Прокса всегда стояли часы. Они дробили время, подавая его ежечасно в виде крохотных звонких осколков. Они стали единственным товарищем, и потому, когда ровно в четыре часы, отсалютовав привычным звоночком, упали набок и свалились на пол, Прокс ощутил себя преданным.