Елена Кисель - Аид, любимец Судьбы. Судьба на плечах [СИ]

А над Тартаром сядет другой – сын того, кого они туда запихают.

Отпирающий Двери Аполлон станет Запирающим Двери. Лук и стрелы сменят двузубец. А в подземелье набегут толпы влюбленных нимф, муз и скульпторов с аэдами.

Мальчик-то рвется к власти, ой, рвется. Сообразил, что лучше такая вотчина, чем никакой.

Если бы только еще Ананка не строила там, за спиной, из себя насмешника-Мома. « Правда , – сюсюкает Ананка Правдивая Ложью. – Заманчивое предложение! Только удели хтоний, или лучше – надень сам его и пристукни спящего Зевса, сбрось его в Тартар… А потом получишь море со всеми его богатствами, перестанешь быть ненавидимым, заживешь в почете… посмотри – Аполлон тебе смотрит прямо в глаза! Он говорит правду! Соглашайся, а, невидимка? »

Да. Он говорит правду, заносчивый племянник, лучник и любимец муз. Говорит правду, которую знает, поэтому и смотрит только в глаза, выполняя наставление Посейдона.

А Посейдон там, в прошлом – в глаза Аполлону не смотрит. Будто боится, что я могу вглядеться слишком пристально и словно в двойном отражении прочитать, что там, в этих владычьих глазах. А что там, Жеребец?! Почему ты не явился ко мне сам под благовидным предлогом, брат? Почему прислал Аполлона, который с такой напыщенностью повторяет ту часть правды, которую вы ему уделили? Что ты забыл ему сказать, брат мой?! Что – там, у тебя в глазах, что ты не захотел показывать мне?!

Я скажу тебе, Владыка Морей. Там – простая истина о том, что мне недолго сидеть на твоем освободившемся престоле. Потому что если я сяду на него – ничто не сможет обезопасить тебя от участи Зевса. Почему тот, кто из третьего стал вторым, не захочет быть первым?! Ты всегда хотел быть первым, брат, ты будешь судить меня по себе, ты будешь опасаться от меня того же: удара в спину и заключения в Тартар. Конечно, ты можешь взять с меня клятву водами Стикса… но кто поручится, что я не сумею ее обойти?

И у меня есть шлем-невидимка – средство, чтобы стать великим.

Коварный и вероломный удар нужно предупредить. Ты ударишь раньше.

Я окажусь за вратами Тартара вслед за Зевсом еще до того, как успею сесть на твой освободившийся трон.

Хтоний останется тебе – знак того, что никакой невидимка больше не сможет посягнуть на Владыку неба, моря и смертной жизни…

Изящно, средний, я почти уверен, что это ты все-таки не сам придумал.

– Зачем? – сказал я.

Аполлон, который успел плотнее закутаться в свой плащ, посмотрел с недоумением.

– Зачем – что?

– Зачем мне море? Море или небо для меня одинаковы. Одинаково мне не нужны. Меня не интересуют распри смертных и бессмертных, в небесах, в море и на поверхности. Мне хватает моего мира.

– Этого… мира?

Он даже дернул щекой – и то изящно. Поэт остается поэтом даже когда говорит о выгребной яме.

– Да. Мне незачем ввязываться в ваши склоки: мне хорошо под землей. Я вижу, ты потянулся за кифарой? Ты можешь спеть, я нечасто слышу песни. Я бы послушал ту самую – новую.

– Про ревнивого мужа? – тихо уточнил Аполлон. Наверное, считал, что впивается в меня взглядом, разящим без промаха, как он сам.

Мусагет не знал, что я насмотрелся взглядов рассерженного Зевса и теперь счастливо непосприимчив к чужим стрелам.

– Ты, кажется, спросил меня, не в подземном ли царстве этот глупец? Мы можем пойти на Поля Мук. Он наверняка там искупает свою ошибку – помешать Громовержцу… Если тебя не побеспокоит запах горящей плоти и вопли – пойдем.

Племянник встал. Руки его были свободны от кифары, зато на плече блеснул колчан, а правая ладонь стиснула серебряный лук.

– Скажи мне, Владыка… ты сохранишь наш разговор в тайне?

– Меня не волнует то, что происходит на Олимпе, – медленно повторил я. – Кто чей любовник. Кто с кем в ссоре. Даже – кто на троне. Я не собираюсь вмешиваться.

Я, ученик Аты… нет, сейчас быть ее учеником не ко времени. Ко времени – быть Владыкой Аидом, сросшимся со своим миром в единое целое, безразличным ко всему, кроме своих чудовищ и бесконечных судов теней.

Богатым, Безжалостным, Запирающим Двери.

Все двери и перед всеми.

– Я понял, Запирающий Двери, – губы брезгливо покривились. – Я благодарю. И ухожу.

От этого «благодарю» – снисходительного, тоном будущего Владыки Морей (или… кто там знает) я отошел не сразу. Потом еще следил, как гордо Мусагет плывет к покосившимся, изъеденным грибком дверям – и как величественно они открываются перед ним…

– Кифаред, – окликнул тогда, и сын Латоны обернулся. Судя по лицу, он уже готовил речь перед Посейдоном, готовился плеваться фразами: «Ему все безразлично! Сидит в своей тьме среди слизи и падали – и радуется! Нет дела не только до Зевса – вообще ни до чего, кроме…»

– Не стреляй больше в моей вотчине, – попросил я негромко.

Передернув плечами, Аполлон исчез. Навязываться в провожатые я не стал. Нужно будет – выберется из местной трясины, а если сандалии запачкает – ничего.

Пристрелит кого – и это ничего.

А с Жеребцом и этим его заговором что-то нужно делать. Потому что едва ли все это выдумал Посейдон: он хоть и не дурак, а предпочитает прямую схватку. И едва ли они не сумеют обойтись без хтония: подождать, пока Громовержец уснет, а там уже ясно.

« Заткнись и не вмешивайся », – предложила Ананка. Сам ведь сказал: плевать, кто там на троне и что там на Олимпе. Мое дело тени судить.

Только вот Посейдон на троне Олимпа – это…

Интересно, он взглянул бы мне в лицо перед тем, как отправить вслед за отцом и Зевсом? Или кому другому поручил, а то у царя дел много?

На обратном пути под ноги сунулись сестры Горгоны. С распластанными крыльями и стонами о тяжкой жизни на поверхности. У одной к тому же в плече засела Мусагетова стрела, и стоны получались совсем жалобными.

– Просите милости Владычицы, – отрезал я, ногой отпихивая одну из сестер с дороги. – Простит вас – приму.

Можно не сомневаться, что простит. Жене – пополнение в свиту, мне – новые подданные, Медузе – семья.

Под ногами звякнуло. Я остановился. Поднял золотую стрелу, выпавшую из воспетого многими аэдами колчана.

В моих пальцах чудесная стрела повела себя странно: золото изогнулось, смялось, будто гибкий цветочный стебель, потом завязалось узлом. Наверное, такие узлы моряки вяжут в стихии дорогого братца Посейдона: враз не распутаешь, если только мечом разрубишь…

Во дворец я вернулся с твердым намерением карать.

* * *

Сплетник Гермес доносил: обитатели поверхности и Олимпа иногда позволяли себе утешать жителей моего мира.

– Вот бурь у вас нет, – говорили они.

– А нам-то зачем? – хмыкал Гипнос, или кто-нибудь из его сыновей, или какое-нибудь чудовище, выбравшееся наверх попить кровушки. – У нас Владыка…