Елена Кисель - Аид, любимец Судьбы. Судьба на плечах [СИ]

– Это легко проверить, невидимка , – напомнила Судьба. – Спросить Ириду… или меня. Хочешь – я отвечу?

Оказывается, искушение пьянит не хуже, чем вино Диониса.

Слово, одно только слово! И на трон Зевса сядет… да какая мне разница, кто туда сядет, Посейдон, Аполлон, еще кто-нибудь? Какая разница, что на Олимпе перегрызутся за братовы молнии…

Капли пота ползли по носу дважды мертвеца, скатывались по губам, заходящимся в иступленном шепоте:

– Да тут и решать нечего! Ты же все равно не можешь меня заставить… А потом... потом решишь как угодно – ведь я же, а не кто-нибудь подарил тебе этот шанс…

Мне не везет с дарителями. Да и с подарками, которые я получаю.

Впрочем, кто сказал, что я сам не умею делать такие же подарки?

Я указал на уродливый валун, напоминающий голову Циклопа. Сказал невыразительно и тихо:

– Если когда-нибудь ты поднимешь его на вершину – я отпущу тебя в жизнь. Стикс, услышь мою клятву.

«Слышу», – сонно откликнулись недалекие, дышащие льдом воды.

И дрогнула на Олимпе чаша в руках у Ириды, проливая их холод на пол дворца.

А по лицу Сизифа текли потоки такой же холодной, только соленой влаги. Взгляд метался загнанным зверем – на валун, на меня, к вершине горы…

Дергалось лицо, и губы больше не обнажали зубов – тряслись, словно он знал, на что его обрекли. Подрагивала грудь от мелких, судорожных вздохов.

Из зрачков просилась на волю незадушенная надежда, безумное: «А если все же…»

И валун под этим пожирающим взглядом, казалось, сам готов взлететь на вершину.

Покидая Поля Мук, я услышал тяжкий звук сдвигаемого с места камня, а потом, очень скоро – скрип его скольжения по каменистой поверхности холма.

Я вернулся к каре Сизифа через несколько дней. Навестил, не снимая шлема. Царь Эфиры, напрягая жилы и выворачиваясь наизнанку от тяжести груза, волок свою участь к вершине. Лицо у него было пурпурнее плащей басилевсов, руки и ноги исцарапаны, нарядный хитон превратился в однородно-бурого цвета рванину, кое-как прикрывающую срам. Сизиф сипел, рычал, шипел проклятия, из последнего дыхания понося богов, но даже не останавливался, чтобы дать себе отдых.

Он уже приноровился к изнурительной работе, и я постоял до того момента, как валун заколебался в пяди от последней черты – вершины холма. Казалось – вот-вот, и камень опустится в словно специально приготовленное для него углубление… вот он заколебался, готовый покорно преодолеть последнюю пядь… узник напряг ноги, затаил дыхание, вложил все силы в последний толчок…

А валун, качнувшись и пораздумав, с оглушительным грохотом устремился вниз. Сначала неспешно, потом все быстрее, выбивая из холма искры, оставляя отметины в местах соприкосновения с другими камнями – несся к подножию, как изголодавшийся воин к общему котлу на привале.

И пока он падал – хитрец, обманывающий богов, кричал.

Хрипло, из самого нутра, выдавливая из себя воздух, который не успел потратить на последнее усилие…

Кричал, вцеплялся в волосы, колотил по израненным острыми осколками коленям. Потом, когда валун остановился у подножия, заковылял вниз. Хромая. Размазывая по лицу слезы, пот и кровь, бормоча что-то невнятное о том, что все равно… рано или поздно… он все равно…

– Ты придумал прекрасную кару, маленький Кронид , – обдала Судьба своим дыханием затылок. – Он так надеется однажды рассмеяться тебе в лицо и покинуть твое царство, что будет вечность катить к вершине свой шанс на освобождение – и вечность этот шанс будет выворачиваться у него из рук. А ведь нет ничего более мучительного, чем когда раз за разом у тебя отнимают твой шанс. Но он никогда не остановится. Ты подарил ему надежду, а ее сложно убить окончательно, сколько бы ни прошло времени.

Сизиф дохромал до валуна, пнул его – по-настоящему, явно представляя на его месте кого-то другого. Потом вцепился заскорузлыми от пыли, крови и сукровицы пальцами в гранитные края, уперся ладонями, стронул с места…

Он не знает, что у самой вершины невзрачный, с виду незаметный порожек столкнет камень вниз.

И мечты его – о том, как он вкатывает валун на положенное ему место и, смеясь, покидает ненавистный аид, каждый раз обрываются – в той самой, последней точке, на последнем усилии.

– Сложно? – переспросил я.

И мстительно откликнулась за плечами Судьба:

– Поверь мне – я уж знаю…

Без устали несется колесница

Времен, моей души не веселя.

А. А. Кондратьев.

– Так значит, третий брат поднялся на поверхность, только чтобы похитить себе жену?

– Да!

– И потом, спустя долгое время – еще раз, только чтобы сразиться с Гераклом под Пилосом?

– Да! Да!

– Но разве больше он не поднимался на поверхность?

– Нет!

– Разве не было у него дел на поверхности?

– Нет! Нет!

– Разве он не воевал, не находил себе любовниц, не строил козни, не…

– Нет! Нет! Нет!

– Но почему – нет?!

– Потому что этого нет в песнях.

Люди на самом деле смешные.

Смешные и легковерные.

Чего нет в песнях – нет вообще. А что там есть – то правда.

Муза Клио, когда строчит в свои скрижали, частенько заглядывает в дощечки к Каллиопе – и бесстыдно крадет идеи, и песни становятся историей, и им верят безоговорочно.

И не отягощаются вопросом: обязательно ли каждому деянию богов попадать в песни?

Наверное, они полагают, что, подобно Аполлону, каждый из богов таскает за плечами аэда.

Воды Амсанкта покрываются мурашками дрожи. На миг из них выглядывает аэд – странный, бельмастый, длинношеий, зато борода – лопатой.

Аэд грозится крючковатым пальцем – мол, но-но, не надо тут переписывать эпос! Сказано – третий брат на поверхность вылезал только два раза. Сказано – день-деньской сидел на троне и судил, а что отлипал от трона – о том не говорилось! И вообще, Богатому и Запирающему Двери покидать свой мир и соваться в чужие распри не положено.

– Почему? – пожимает плечами отражение в черной воде.

Аэд закатывает подернутые пленкой слепоты глаза. Гримасничает и ругается – конечно, гекзаметром.

Почему, почему… потому что – имя. Потому что Аид – ужасный [1] . Ужасным положено сидеть под землей.

Легкая усмешка безумной бабочкой порхает по лицу того, кто сейчас – напротив меня, и линия воспоминаний на песке подозрительно напоминает дальний путь колесницы.

– Ты ошибся с Аидом, старик, – произносят губы отражения. – Я не Аид-ужасный. Я – Аид-невидимка.

– Это становится опасным, – задумчиво сказал Гермес. В глазах у него не было привычной косинки.