Елена Кисель - Аид, любимец Судьбы. Судьба на плечах [СИ]

Болезненно изогнулись губы – еще несколько мгновений она вглядывалась в мое лицо. Потом прошептала:

– Ты Владыка, но изменился меньше остальных. Неужели у тебя есть какой-то другой…

Скорее уж, мне просто некуда было меняться. Мы ведь в последний раз виделись на моей свадьбе, Гестия – и я припоминаю, что ты уже тогда смотрела на меня с печалью и недоумением.

– Ухожу к смертным, брат, – полыхнула улыбка прежним огоньком – молодая, спокойная. – Ухожу в их очаги. Не желаю восседать на троне и вершить чьи-то судьбы – это пусть те, кому нужна власть… Для меня смысл – греть, понимаешь? Здесь я никого уже не могу согреть. Я буду гореть в каждом домашнем очаге, буду дарить тепло и помогать готовить еду, и слышать смех детей, колыбельные и поцелуи влюбленных… разве это не замечательно, Мрачный Брат?!

«Радуйся, брат! – победно зазвенело из глаз. – Ты это плохо умеешь, я помню, но хоть немного – радуйся!»

Я стоял – сгустком тени у очага. Не радовался.

Не мог.

Она двигалась легко, но плавно, без прежней ребяческой порывистости. Прошла в угол. Достала изящно сделанный из глины сосуд – прижала к себе, обхватив руками…

Что-то билось на дне произведения горшечного искусства. Трепетным сердцем стучало о стенки.

– Сосуд Пандоры, – сказал я. Гестия расплылась в улыбке.

– Знаешь, что там осталось?

– Что-то осталось?

– Самое лучшее. Надежда. Часть надежды. Ты слышал об этой богине?

Я покачал головой.

– Она была сестрой самой Ананки-судьбы – рожденная сразу же после нее одновременно с великим Хаосом. Говорят, спасаясь от ненавидящей ее сестры, она разорвала себя на несколько частей. Но умереть не смогла, и теперь вот части ее летают по миру и залетают в самые разные места – какие-то поменьше, какие-то побольше… Но слуги, посланные жестокой Ананкой, все равно настигают их: надежды в мире с каждым годом становится все меньше… А вот здесь ее скопилось достаточно. Я заберу ее с собой, Аид, – и она будет вместе со мной в пламени каждого очага. Чтобы тот, кто возвращается домой пусть даже после бедствий – чувствовал, как крепнет в нем надежда.

Прижимая к себе сосуд Пандоры, как мать – дитя, Гестия вспорхнула в центр незажженного очага, и дрогнул хтоний в моих пальцах – ну что ж ты, невидимка? Отвык говорить и теперь, когда нужно отговаривать, – промолчишь тоже?!

Найдите мне кто-нибудь доводы… эй, кто там? Мир? Ананка? Жребий? Тартар – и ты замолк – устрашился тебе непонятной жертвы? Гестия идет в людские очаги, богиня распыляет свое «я», чтобы греть смертных, потому что никого больше не может согреть из богов…

Просто? Да, просто. Просто нужно было позволить тебе дарить тепло. Но оно казалось нам ненужным – мы ж Владыки, мы своими мирами были заняты… ты оказалась ненужной – так кто виноват, что нашелся только такой смысл? Кто виноват, что ты не можешь или не хочешь существовать, когда некого греть?

В глазах у нее разгорались огоньки, от которых хотелось зажмуриться. Огоньки тянули, торопили, просили – что застыл, невидимка? Протяни руку, чтобы загорелся этот очаг!

Попроси об этом Геру, сестра. Пламя, которое явится на мой зов, – не имеет отношения ни к очагам, ни к жизни. Геру или Гефеста, у которого Прометей когда-то унес божественную искру… Не меня. Я только испепелять умею.

– Это не для меня, старший брат. Для тебя. Это подарок. Я хочу тебе показать…

И приказ в глазах – неожиданно властный, уверенный – не медли!

Но я все же помедлил еще немного, глядя ей в глаза.

Прежде чем привычным жестом Черного Лавагета сжать пальцы.

Пламя явилось и вспыхнуло – под потолок. Багряное, убивающее, жадное – огонь Флегетона, огонь из подземных трещин, из жерл вулканов. Драконом пронеслось по дровам, желая обратить живое – в пепел. Охватило тонкую фигурку, прижимающую к себе искусно расписанный сосуд…

И вдруг просветлело изнутри, проросло оранжевым, умиротворяющим теплом, жадность обратилась лаской, багряный сумрак в каждом отсвете сменился прогоняющим холод светом… Непривычным, милым, веселым – как она.

Какой была она.

В руках девушки, состоящей из пламени, больше не было ничего, и сами эти раскинутые руки казались цветком, новым нарциссом, равного которому Гее-Земле никогда не вырастить…

Мне пора, – шептали раскинутые руки. Много работы. Много маленьких смыслов – греть…

Гестия уходит в людские очаги.

– Навещай мой дом… сестра.

– Я обязательно навещу его – когда у тебя будет дом…

Потом я стоял и смотрел на очаг, в котором полыхал и не хотел гаснуть маленький теплый костерок. Очаг был огромный, закопченный, с тлеющими углями, а огонек – крошечный, весело пляшущий в самом центре.

Погаснет, – вдруг понял я. Погорит еще немного надеждой – и погаснет.

Олимп – не дом, а средоточие власти, и в здешние очаги Гестия тоже не придет…

Я зачерпнул пригоршню углей – левой ладонью, которой брал Серп Крона и жребий. Жара не чувствовалось – наверное, огрубела кожа.

Так, приятное тепло – угли не остыли до самого моего мира.

Я вернулся к себе так, как ушел – в несколько шагов, не проходя через веселящийся Олимп. Отвернувшись от медленно затухающего очага, сделал шаг, второй, изломав мир вокруг себя – и остановился на берегу Стикса, неподалеку от золотых Врат в мой мир.

В сжатом кулаке билось трепетное сердце – частичка огня, который теперь запылает в домах у смертных. Оранжевой освобожденной надеждой – непримиримой противницей Ананки-судьбы. Я понимаю, почему Ананка так не любит сестру. Потому что пока есть надежда – люди не верят в судьбу, положенную им.

Люди верят в лучшее.

Оттого-то и старалась ее убить Ананка, породившая тех, кому безразличны все надежды – Прях. Потому-то титан Япет в давние времена и спрятал часть надежды в свой сосуд, надеясь, что Ананка не догадается искать ненавистную сестру среди бедствий в доме титана.

А теперь чтобы истребить Надежду придется погасить огни во всех очагах. Прорастающее в сердце тепло человеческих жилищ. Гестия, сестренка, сама того не зная, ты переиграла Судьбу: надежда будет жить вечно, в смертных, к которым ты ушла, а потому Ананка так сурова сейчас у меня за плечами.

Или она не поэтому…?!

Я все-таки забыл, что сегодня за день и как он начинался. Забыл о своей битве, рванувшись на Олимп, забыл, что полдня я усердно нарывался…

Нарвался.

Звякнуло тонко, почти нежно – из пустоты. Предупреждающе вскрикнула Ананка – не успела…

Запястья обхватили адамантовые звенья цепи. Неведомая сила вырвала двузубец из рук – и он исчез, растворился в сумраке, густо подкрашенном огнем. Две каменные лапищи легли на плечи – сперва на левое, потом на правое. Сжали. Надавили. Сильнее.