Елена Кисель - Аид, любимец Судьбы. Судьба на плечах [СИ]

– Ай, я сам думаю, что не отдаст. Но я все-таки сказал сыну, чтобы соглашался. Перепилит ось у колесницы этого Эномая… и концы в воду. Царь окажется в твоем царстве…

Я кивнул. Если сын Ареса никому не сможет рассказать, что в предпоследней гонке колесницей правил не он, – для меня же лучше.

Впрочем, Гермес что-то не о том болтает.

– Что Посейдон?

– А… – племянник многозначительно прищелкнул по горлу. – Не просыхает. Аполлон ходит растерянный, Гера тоже какая-то пришибленная. О заговоре пока можно забыть. Правда, есть одно… ну, кто ж мог подумать, что он так…

Я вышвырнул, не глядя, последнюю лепешку и впервые повернулся к племяннику. Тот держался на почтительном расстоянии и прятал глаза.

Еще и смущенно вертел кадуцей.

– Ну?

– Ну, если вкратце, то Посейдон теперь зол на Ареса. Эномай-то его сын. А Эниалий не смог не подколоть дядюшку: завел еще разговор о том, что в море на колесницах не очень-то разъездишься, вот навыки и теряются. Посейдон от злости наполовину протрезвел и стал искать, как насолить Эниалию…

– Ну, и что?

– И ухватился за первый попавшийся случай. Арес сейчас выступает против Диониса. Помнишь, я говорил тебе, что Вакх рвется на Олимп? Ох, как рвется. Главное – и ни в какую. Кого хотите из Дюжины выкидывайте, но я там должен быть обязательно! Воображаешь, Владыка?! Да он еще Гефеста до такого состояния споил – тот почти согласился, только тут вмешалась Афродита. Ей-то совсем не улыбается, чтобы муж – и второстепенное божество. А мой ушлый братец уже и к Деметре присматривался – мол, зачем ей трон, все равно ж на Олимпе почти не бывает. И к Артемиде – правда, к ней недолго, с ее-то нравом. Про меня тоже ничего не сказал.

Небось, боялся, что после этого тирс исчезнет. Или еще что-нибудь.

Интересно, а предложение насчет меня прозвучало? Судя по косой усмешке Гермеса – прозвучало, правда, не из уст Диониса.

– Ну, и что?

– А то, что до этого у Диониса не было серьезной поддержки. А тут вдруг Посейдон назло Аресу заявляет: а давайте дадим мальчику трон! Никто особенно и не удивился: Посейдон в последние дни дружен с вином и его хозяином… Ну, а за Посейдоном потянулся Аполлон, за Аполлоном – его сестрица, Гефест тоже поддержал братика… и такое началось! Чуть до мордобоя не дошло, то есть, кое-кто так уже собирался…

Странно, что не собрались.

– И что?

– В общем, назревала грандиозная драчка… но потом нашелся выход.

– Тринадцатый трон?

Гермес вскинул круглые глаза – враз косить перестал.

– Н-нет, Владыка, тронов осталось двенадцать. Просто…

И торопливо отлетел назад, взглянув на мое лицо.

Имя мелькнуло у него в глазах – или все-таки внутри меня?

Просто…

* * *

Наверное, им и впрямь это показалось простым и естественным: дочь Крона против сына Зевса от смертной, огонь очага против вина, почему это просто?!

– Радуйся, Мрачный Брат, – тихо сказала она.

Я не надел шлема. Я никогда еще так не спешил на Олимп: мало того что явился без колесницы, так сам не понял, какими путями прошел, если миновал даже Ор и врата, очутившись сразу в коридорах.

В наполненных буйным весельем коридорах, где царил густой запах перебродившего винограда, звук тимпанов и хмельной смех.

Где праздновали пришествие на Олимп Диониса.

Где радовались – и потому ее слова звучали насмешкой надо мной.

– Радуйся…

Я не отвечал – потому что радоваться не собирался.

Стоял посреди одной из ее комнат – плохо памятной мне с Титаномахии, припоминалось только, что там, где она обитала, обязательно лежало какое-нибудь рукоделье, или засушенные травы, обязательно из каждой стены шло мягкое, уютное тепло…

А эта комната была – один гигантский очаг, сложенный из обожженных камней, не украшенный ни золотом, ни драгоценностями – словно в хижине пастуха, только больше.

Грудой лежали ароматные дрова.

Она стояла возле незажженного очага и куталась в тяжелый коричневый гиматий, по подолу расшитый золотыми языками пламени.

– Все попрощались уже. Вот и ты, – и с улыбкой потянулась, чтобы обнять.

Гестия, я не видел тебя вечность.

Сестра, нет, сестренка – единственная, кого я могу так назвать – лучше бы я тебя не видел вообще.

Она осталась все такой же неправдоподобно хрупкой, и улыбка у нее была прежняя – девичья, и лицо не постарело, но из глаз смотрела вековая печаль и старушечья мудрость. Отдаленно вспомнилось обратное: морщинистое лицо и молодые, бездонные глаза… когда это было? С кем?

Глазами она разговаривать не разучилась.

«Попрощались?» – спросил я.

«Попрощались, – улыбнулись глаза. – Я покидаю Олимп».

«Из-за этого… Диониса?»

«Малютка-Вакх? Он смешной и настойчивый»

«Ты отдала ему свое место».

Мне нужно было швырнуть этого мальчишку в пасть Тартара.

– Что ты, Аид, это не из-за него. Просто это я, – улыбка медленно, по искре теряет былую веселость. – Просто я не могу так.

Ладошка скользнула по лицу, укололась о жесткую бороду, погладила по скуле – словно вспоминая привычные черты.

«Прости меня, брат».

«За что?»

«Я поздно поняла. После победы. Все хотела навестить тебя, ободрить, помочь…а потом вдруг струсила. Подумала: зачем я ему там, вдруг одному ему легче. Легче… держать».

Улыбка была виноватой и жалкой, такой как у нее – никогда.

– Ты догадалась, – вслух сказал я. Впрочем, она всегда умела читать взгляды, могла прочесть мой – перед тем, как я взял жребий…

«Я догадалась и ничем тебе не помогла».

«Этот жребий не делится на двоих. Вообще не делится».

Она убрала руку – на щеке остался след от тепла ее ладошки.

– Я опоздала, – обрисовали едва заметно губы – и я вдруг увидел нас со стороны. Худенькая девушка со старческими глазами снизу вверх смотрит на мрачного Владыку, на которого раз поглядишь – и умрешь от ужаса (бывали случаи). Только у худенькой девушки в глазах ужаса нет.

Там слезы. И шепот:

– Прости меня, брат, я опоздала. Я смотрела, как вы становитесь Владыками, и радовалась этому. Я недоумевала, когда вы начали меняться – и ничего не сделала. И сегодня я уступила свое место, потому что уже не смогу ничего сделать. Мы все выбрали неправильные смыслы…

«О чем ты?»

– О нас всех – Дюжине… об остальных, сопричастных Дюжине… Тогда была война… и смысл был для всех единственный – закончить ее, победить… Потом все закончилось. И мы попытались сами стать смыслом. Для себя и для других – для смертных. Брат, ведь никто не может быть всего лишь смыслом для самого себя! Только вода… горы… камни… только… мертвое…