Елена Кисель - Аид, любимец Судьбы. Судьба на плечах [СИ]

– Но разве ты не можешь…

Что? Медовых лепешек напечь побольше? Я сделал жест Эвклею, который вместе со свитой явился встречать царицу.

С тачкой лепешек и явился – по такому случаю.

Жена без удивления провожала взглядом бесконечные лепешки, пожираемые тремя головами. Тачка опустела за минуту, Эвклей вытер мед с лысины – лепешки свежие! Так и текут! Цербер проглотил на лету последний желтый кусок сладкого теста, переступил с ноги на ногу… завыл отчаянно, голодно и зло.

Царице пришлось прикрывать руки ушами. Я стерпел: свыкся за несколько дней.

– А-а-а, – протянула жена, разглядывая стража, – Орф как-то забрался в храм, где держат священных птиц. Афина еще утверждала, что он не мог… сразу всех павлинов. Почему это так?

Я пожал плечами. Пес был зачат в Тартаре. Чего удивляться тому, что у него Тартар в глотке.

– Хорошо, – кивнула Персефона, пораздумав, - я скажу брату. Пусть пифии и прорицатели передадут смертным, что в подземном мире есть страж ворот. Пусть, отправляясь в дорогу за Гермесом, каждый теперь берет с собой медовую лепешку.

Цербер люто заколотил и без того ушибленным драконом о камни. В знак признательности. То ли голос понимал, то ли читал по глазам, но меня – если и удостаивал, то угрюмым взглядом, а жене расстилался ковром под ноги все четыре месяца.

Четыре.

Прощания всегда одинаковы. Это началось с первого же года, когда в последний день зимы я забыл что-то в той самой беседке и чуть не провалился в память по горло, когда услышал от входа:

– Я ухожу, – и увидел ее, уже в зеленом гиматии, с волосами празднично переплетенными лентами, с насмешливой улыбкой.

– Знаю, – слетело с губ эхо прошлого.

– И ничего не скажешь напоследок?

– До скорого свидания.

Какое там «до скорого», когда – восемь месяцев, а под конец – впору считать часы – не дни.

На второй год она явно ждала, когда я отправлюсь в беседку и произнесу положенное: «До скорого свидания». На третий я пришел туда по привычке. Гранат принес. Не знаю, зачем: так, в пальцах повертеть, наверное.

– … и ничего не скажешь напоследок?

Она подобрала с гладкого черного камня гранатовое зернышко.

– До скорого свидания.

Годы… годы – один сплошной круг повторений знакомых фраз. Бесконечное – «Подойди, можешь смотреть». Раздраженное – «Заткните собаку». Безразличное – «До скорого свидания».

Искусный аэд поперхнется – не найдет, что воспеть.

Только стук жемчужин тревожнее, звонче. Месяцы-жемчужины тяжелеют, неохотно скатываются по нитке, грохаются тяжелее свинцовых шариков… знают, что там, дальше.

Восемь. Четыре. Восемь.

Эреб.

И жемчужины больше не падают – молчат. Правильно молчат: в Тартар такие затишья. Во тьму Эребскую – перемирия. Лучше уж – туда, к мрачному пророчеству, к тому, от чего избавился только здесь, над Амсанктом: имя ему – бесконечность …

Правда, обо всем по порядку.

Цербер выл отчаянно. Подземный мир с недоумением принимал в себя новый звук, непривычный, сменивший скрип двухвесельной ладьи Харона. Ладья большей частью болталась у пристани на том берегу. Год выдался скупой на войны и болезни, и смертные умирали мало, или вернее: они не умирали почти совсем, и Харон во всю глотку сетовал, что ему недодают оболов. А потому перевозил теней один раз в день. Драл втридорога, а у кого при себе ничего не было – тех еще и веслом охаживал.

Трехголовый страж вполне разделял великую скорбь перевозчика: нет теней – нет лепешек, да и гонять некого. Вот и выражал по мере сил своих. Две головы выли низко и сволочно, мрачными авлосами, а левая заливалась безумной флейтой и по временами скатывалась в визг.

– Накорми его, – бросил я Гелло. Но подземный подлиза только лунные глаза выпучил. «Кормят, – доложил. – Хорошо. Вкусно. С-с, характер».

Характер у деточки Тифона и Ехидны оказался в маму и папу: тачкой лепешек не заткнешь! Привезенную из дворца пищу проклятая тварь прикапывала возле ворот, после чего усаживалась, сворачивала колечками хвост-дракона, задирала морды – и принималась выть до хрипоты.

Гипносу полмира в ножки кланялось: «Побольше бы настоя!», кто не бегал к Гипносу – бегал к Гекате за сонными травами, Владыке же оставалось по ночам валяться на горячих простынях и услаждать слух жалобами трехголового пса на собачью Ананку.

Знал – не усну.

Год выдался паршивым не только для Цербера и Харона. Гелиос жарил землю, как остервенелый, так что Эринии прилетали вниз загорелыми, и осень выдалась похожей на лето – с пышными травами и одуряющими ароматами. А еще там, наверху шастал сын глупой Семелы Дионис, спаивал все окружающее и дарил смертным и бессмертным веселье, и оттого казалось, что зима никогда не придет, и я сбился со счета. Подземные ходили вялые и сонные, шептались о каком-то празднике на Олимпе, то ли в честь того же Диониса, то ли в какую еще честь. Словом, благоденствие без конца и края. А это значит – рано или поздно мир придумает, как развлечь своего Владыку.

Развлек меня Тартар.

Титаны бунтовали и раньше. Не то племя, чтобы смиряться. Пойдешь мимо врат Великой Бездны, прислушаешься… поднятые руки, сведенные плечи: «Мы! Мы помним! Мы выйдем отсюда!» Так кто их слушает, столетних узников?

А тут то ли Тифона растревожил вой сынка, то ли решили, что в мире слишком много спокойствия – разошлись.

В первый день только землю малость колебали, во второй – затряслись кованные Гефестом стены… я прислушался и махнул рукой. Уймется.

На четвертый день Тартар заходил ходуном. Закровоточили лавой подземные вулканы, заплевались черным дымом старые кратеры, Флегетон пылал лихорадочно, нездорово-желтым, будто решил под Гелиоса подделаться, тени начали тревожно вздыхать…

Я высидел несколько часов, шипя и потирая плечи, вслушиваясь в безумный гул голосов, прорывающийся из Великой Бездны. Потом приказал готовить колесницу. Сжимая двузубец прошел по дворцу, по которому в хозяйственном хаосе летали тени. Украшали дворец к приезду царицы, который через два… три дня? Забыл.

Во внутреннем дворе гулко и страшно орал Эвклей на какую-то овцу, которая не хотела умирать, и на тень, которая «Выхлестала всю кровь, скотина, куда теперь эту тушу?!»

А Цербер выл, тоскливо и неумолчно, вой прилипал к лицу, застревал в складках плаща, путался к гривах лошадей, когда я шагнул с колесницы на сырой берег Амелета. Ядовитая река дрожала и билась в своем русле, выплескиваясь на камни. Замерзшими листками трепетали стены из тусклого адамантия, и по временам мерно вздрагивали толстые врата, покрываясь шишками от ударов внутри.

Кованый рисунок на вратах не был заметен из-за следов ударов.

«Мы! Выйдем! Отсюда! Рано! Или! Поздно!»