Елена Кисель - Аид, любимец Судьбы. Судьба на плечах [СИ]

Держать, держать, держать… что ж они там в эти двери колотятся. Учуяли слабину. Хорошо удерживать Тартар, сидя на троне, сражаясь с великанами, разъезжая в колеснице… Плохо – вот так, на полу, с раскинутыми руками и ногами, глядя в лицо великой Нюкте.

Пытаясь понять, что она там говорит.

– Враг? Какой?

– Ты, мальчик…

* * *

– План был плох. Он был хорош – и плох. О, как был хорош этот план! Посадить на трон подземного мира олимпийца. Сына Крона. Бога, у которого хватит сил удержать мир, превратить его в царство, подчинить своей воле! И мы выбрали его – выбрать было легко, только один не побоялся сойти под землю, просить совета у подземных. Один – предложил чудовищу брататься с ним! И мы выбрали и довели до конца – и ошиблись.

– Почему?

– Потому что мы его выбрали.

Губы слиплись, не слушаются. Тартар отравляет кровь, стучит в виски: нет, я держу, не дождетесь. Буду держать, пока мне не прокусят горло.

Черный пес подбирается, оскаливается, но кусать не собирается: Нюкта расхаживает между нами. Рассказывает кому-то – то ли мужу, то ли псу, до чего был хорош план. И до чего нехорош.

– Ты еще не понял опасности, муж мой, ты видишь в нем лишь того, кто даст тебе власть. Кто даст тебе тело. Но все сложнее. И хуже… Если ты не остановишь его сейчас – через несколько лет тебе просто не дадут его остановить. Поднимутся стигийские жильцы. Приползут тени. Нимфы Коцита. И разнесут твою обитель по кусочкам за то, что ты покусился на их Владыку. Потому что он правит не страхом, как должен бы. Не непреклонностью! Не холодом и упорядоченностью! Он влюбляет их в себя! Влюбляет до полного обожания, до слепой преданности! Тот, кто должен был возвыситься над ними. Загородиться золотым троном! А он пришел… из светлого мира, сын Крона и брат Зевса, и вот он пирует с ними и входит в дома чудовищ. Он хвалит узоры из костей и выслушивает байки о кровавых трапезах, и они! Они! Говорят! Что он подземный ! Забывая, какими должны быть сами!! Мальчик, неужели ты не понимаешь, что делаешь?!

Я равнодушно следил за ней, за черным псом… Сознание норовило сбежать из тьмы, из пут тела, – туда, к Тартару, где содрогаются мощные створки дверей, где руки Гекатонхейров оплетают рвущихся наружу беглецов…

– Мы должны были понять это раньше! С Таната! С Гипноса! Ата, которую я познакомила с тобой сама, – говорила только о тебе, а я не слышала… не думала… Что ты притащил с собой в наш мир, мальчик?! Что сделал с ним?! Ты не слышишь и не понимаешь законов, идешь в обход их и устанавливаешь свои… Мальчик, что же ты натворил…

В Тартаре стихало. И в голове тоже. Правда, вдохи получались мелкие, неровные, неаккуратные, и лицо Нюкты проступало перед глазами смутно. Виднелись белые зубы, открытые в страдальческой гримасе, искаженные черты…

– Чудовищам никто и никогда не был нужен. Наш мир не знал этого. Ты думаешь – Ехидна хотела детей?! Или Ахерон – первенца? Аксалаф, Гелло, Алекто, Керы… ты пришел и принес жизнь в мир смерти и ужаса, и привязал их к себе адамантовыми цепями, и даже не понимаешь, что делаешь. Ты просто дышишь, судишь, разбираешь их дрязги… Не замечая, с каким обожанием смотрят на тебя. Как ловят твои взгляды. И цепи становятся все короче, и настанет день, когда ты прикуешь мир к себе намертво, сделав его не царством, а своим…

Губы брезгливо дернулись, не желая выговаривать слово. Простое слово, коротенькое, смертное – не для царей, не для первобогов, даже не для богов: у них-то повсюду дворцы, домами они их редко когда называют.

– И если бы мы воспитали тебя правильно – я приняла бы даже это. Но мы воспитали тебя неправильно. Нужно было швырять тебе кусочки власти – чтобы ты пропитался желанием сесть и править, но мы сотворили из тебя воина, и власть не имеет для тебя никакой ценности. Ты не думаешь о ней. Не наслаждаешься ей! И если однажды ты решишь выбросить свой жребий – ты убьешь мир своим уходом. Подданные живут без царей. Псы без хозяина издыхают.

Все, молчат в Тартаре. Услышали, небось, слова многоопасливой Нюкты. И за бока похватались. Вон, Эреб хрипит от смеха: потолок ходуном ходит. «Какое – выбросит? – хрипит. – У него впереди – бесконечность…»

Осекся. Потом еще насмешливее захрипел. Потому что ничего у меня впереди не бесконечность.

Сколько Нюкта еще разговаривать собирается? Вот столько у меня впереди и есть.

– Я никуда не собираюсь.

– И можешь поручиться за это? Можешь поклясться Стиксом – что не уйдешь? Не исчезнешь, невидимка?! Не надо, не раскрывай губы. То, что ты сотворил с миром и с жильцами… на это больно смотреть. Может быть, мы еще сможем все исправить.

Погладила по щеке. В глазах – не разочарование, не боль, не насмешка… Так – грусть вековая, усталость. Много чего понамешано.

– Прости, мальчик. Это наша ошибка. Не надо было затевать эту игру. Брать с Кронидов клятву. Тогда ты сейчас бы правил наверху, и все было бы хорошо…

Помедлила, глядя на меня. Может, собиралась еще раз попросить меня согласиться на щедрость ее супруга. Потом вздохнула, покачала головой…

Ушла, унося с собой прохладу, и духота навалилась опять.

Ихор начал застывать на губах влажными корками.

– Я бессмертен. Ты не забыл об этом, о великий Эреб?

– Помню… – просипели из тьмы.

Но он же не станет рубить меня мечом, на куски кромсать, как мы – отца. Не станет даже швырять в Тартар. Он расправится со мной с помощью моего же мира – вот он ступил на середину комнаты, черный пес, я гляжу в оранжевые точки глаз…

Небось, только и ждал, когда его создатель позовет, когда можно будет расправиться с чужаком.

Что будет, если на Зевса в секунду уронить небо? Или на Посейдона опрокинуть всю мощь моря?

Эта тварь клыками выдернет меня из тела, тело останется живым – на потребу Эребу, а я – бесформенным духом, наподобие отца в Тартаре. Безумным, потому что после того, как меня придушит вязкая тьма, я вряд ли окажусь в своем уме.

– Лежи спокойно, мальчик… – хрипело сверху. – Больно не будет. Потом не будет. Эреб заберет тебя и растворит в себе: ты не думай, он это умеет… он тихонько, тихонько…

Одному Тартару знать, сколько ненасытный Эреб за это время растворил в себе. Бессмертных сущностей.

Вот, значит, из чего сплетена воля этого мира. Вот откуда нежелание повиноваться и вечное «Он слишком я, но не полностью – я».

– Иди, Эреб, – ласково просипело бесформенное облако из тьмы. Своему созданию и выкормышу. Отражению мира. Носящего одно имя с первомраком.

Я лежал, чувствуя, как застывает в груди проглоченная с воздухом темнота. Петли крепко держали запястья.

Черный пес – дыра в темноте, мрачнее мрачного, – сидел, думая о чем-то своем и косясь на стены огнистыми глазами. Ничего, не торопился рвать.