Елена Кисель - Аид, любимец Судьбы. Судьба на плечах [СИ]

– …изо дня в день. Пока он не скажет. Или пока отец не выдумает еще какой-нибудь муки…

Воображаю, что стало с младшим, когда он услышал об этом пророчестве. Метиду он проглотил в дурмане Лиссы, но ребенка Метиды собирался истребить без всякого безумия – едва только прозвучало извечное «тебя свергнет сын». Теперь вот – снова. Только Зевс уже не юнец, а когда покушаются на трон Владыки…

– Хочешь – расскажи ему, – заглянул Гефест в глаза. – Расскажи отцу. Или Гермесу: это одно и то же. О том, что я причинил вред твоей вотчине, а мог бы – Олимпу. О том, что тебе… – он кивнул на мою скулу, украшенную отметиной. – А мог бы – ему. Может, он повесит меня рядом с Прометеем. И я разделю муки друга. Может, мне не придется… а!

И снова вцепился в чашу, будто тонущий – в спасительный канат с борта корабля.

Не придется раздираться между искренней любовью к другу и такой же искренней – к отцу.

Дурак ты, кузнец, что мне еще тебе сказать. Послушал бы хоть Ананку, что ли – вот же она, мудрая:

« Горе богам, любящим искренне… »

Я подвинул блюдо обратно – на столе еще коростельки остались. Нежные, косточки на зубах хрустят. Выздоравливающему такая пища в самый раз.

– Рассказать о чем? В моей вотчине случаются непорядки. Бывает, Геката прольет что-нибудь в свою трясину – стигийские бесятся…

Гефест глазел, как тень, отправляемая в Элизиум.

То есть, если бы тени знали, что такое на самом деле – Элизиум.

– Зачем тебе…

– Я привык выносить приговоры, знаешь. И я считаю: за глупость нужно карать. Возвращайся в свои кузницы. Лобызайся с Афродитой в отсутствие Ареса, – кузнец вздрогнул, будто я плеснул ему в лицо еще бочку ахероновой водицы. – Куй оружие и игрушки, строй дворцы. Улыбайся Зевсу. Улыбайся ему пошире, а то он подумает, что пророчество о тебе.

А младший может, я знаю. Он теперь ко всем своим детишкам приглядываться станет.

– А как же… Прометей?

– А он за свою глупость будет платить по-своему.

Отодвинул блюдо, оглядел стол… подумал: может, еще фигами заесть?

И заел. Под бесмысленным взглядом Гефеста, который в жизни не видел меня в хорошем расположении духа.

Кузнец смотрел, как я отправляю в рот фиги. Так пристально, будто надеялся узреть в них истину.

– То, что я разрушил… – - наконец медленно выговорил он. – Восстановлю.

И похромал к дверям. Приземистый, ссутуленный, с безжизненно свисающими руками. Благодарить больше не стал – палачей благодарить не положено.

Я покивал ему вслед – ну-ну, восстанавливай, нам тут помощь не помешает.

Виски слабо давило – внутри них молоточками стучали вопли Прометея: «Я знаю, кто… я знаю!» Или, может, какие-то другие голоса, повторяющие мое имя – вслушиваться не хотелось. От сытости клонило в сон, хотя – какой тут сон…

– Входи, – сказал я, поднимаясь с пиршественного ложа.

Эвклей притопал тут же: дожидался за дверью. Отекший, припадающий на левую ногу и прижимающий к лысине пропитанную каким-то снадобьем тряпицу. Под тряпицей бугрилась изрядная шишка.

– Прибрали?

– А что тут приберешь? – каркнул распорядитель. Сразу кинулся к столу, запустил пятерню в жаркое. – Полмира разворотил, скотина! Два моста – вдребезги. Ворота. Поля асфоделя… как стадо кабанов прогулялось. Пещерным, которые на флегетонских берегах живут, дома порушил. Поля Мук…! – баранина приглушила грязное ругательство. – Я б его…

– На скалу. И орла – печень клевать, - предложил я.

– Я б этому недопырку сам печень клевал, – прошипел Эвклей, щедро заливая в глотку вино, а за ним кидая куски сыра.

Летело как в топку.

– Какому?

– Что – какому?! Олимпийскому этому… какому ж еще. Поля Мук, это ж подумать только! Чуть Менетия не освободил! Кинулся, голосит: друг мой, да я ж тебя в обиду не дам… грифов перебил! Кузнец…

– Какой?

Эвклей перестал двигать челюстями. Поправил тряпку на лысине. Посмотрел, как я расхаживаю по чертогу.

– Он тебя, случайно, не по голове треснул?

– Кто?

– Олимпиец.

– Здесь подземный мир. Сюда не наведываются олимпийцы. Если наведываются – неохотно. Забыл?

– А-а, – протянул Эвклей, щурясь. – Вот, значит… ага. И откуда ж у тебя метка на физиономии? Упал, ударился? О двузубец свой?

– В подземном мире чего не бывает. Обитель чудовищ. Непокорная. Непредсказуемая…

Непокорный и непредсказуемый мир сердито ворчал – пес, которому подбили лапу.

– Ага, ага… – Эвклей жует уже лихорадочно. Жует – как мыслит. – А что же это по миру пронеслось? Четыре ветра напились, побуянить внизу решили?

– Мало ли кто здесь может буянить. Стигийские взбесились. Кто-то из великанов не поладил с Лиссой …

Эвклей причмокнул. Побарабанил жирными пальцами по столу.

– Одних стигийских маловато: очень уж все порушено. Великаны это были. Или дракон. Там все в огне – так что можно дракона…

– К Ате сходишь сам?

Эвклей скривился. Совершил невиданное: положил обратно румяное яблоко, которое успел сгрести со стола.

– Не ладим мы с ней. Лучше – если ты.

А почему бы и нет – все равно ведь миром пора заняться.

Уходя восстанавливать разрушения, Эвклей задумчиво обронил:

– Хорошо еще – судов нету… не расхлебались бы.

Я был с ним согласен.

И без того с трудом расхлебались.

Завертелось Иксионовым колесом: вызвать с Олимпа Ату через Гипноса, поведать ей, что в вотчине новое чудовище объявилось: дракон из недобитых Ехидниных деток. Где скрывался до того – непонятно… вот, вылез, наделал дел, пока я его в Тартар не запихал.

Ата кивает одобрительно, трет пухлые ладошки, меняет цвет глаз. Потом, ласково:

– Не волнуйся, я придумаю, где он скрывался, этот дракон…

Вот и хорошо. Теперь собрать свиту. Тех, кто присутствовал сам, тех, кто видел. Угрожая всеми мыслимыми и немыслимыми карами… никакого Гефеста не было. Был дракон. Среди подземных дураков немного, все быстро мотают головами: да какой тут Гефест… да сплошные драконы вокруг!

И взгляды – тревога с восхищением напополам. И немым вопросом. Ладно, нет времени разбираться…

Поля Мук подрагивают под ногами, перепуганные яростью Гефеста. Палачей и Кер, которые сунулись мешать кузнецу, укладывают ровными пластами. Грузят на колесницы, отправляют к Гекате – пусть творит чудеса со своими снадобьями.

Данаиды уже получили по новому кувшину, пифос восстановлен – можно опять лить воду в треснутый. Тантал сидит на дне пересохшей речки и кроет Гефеста отборной бранью. Груши Танталу так и не досталось, зато ветка ткнула в глаз. Правда, он эту же ветку и сглодал. Ладно, восстановить силой воли, что можно.