Лэйни Тейлор - Мечтатель Стрэндж [litres]

Все поняли, что она имела в виду: на случай, если больше дней рождения не будет.

– Как-то это все мрачновато, – прокомментировала Руби.

– Ну же, загадывай желание!

И она загадала. Хотя цветы имбиря и так напоминали маленькие огоньки, девушка подожгла их кончиком пальца и задула единым выдыхом.

– Что ты загадала? – полюбопытствовала Сарай.

– Чтобы он стал настоящим тортом, само собой. Интересно, сбылось?

Руби погрузилась в него пальцами, но, конечно, торта внутри не оказалось, только цветы. Она все равно сделала вид, что ест его, ни с кем не делясь.

Наступила ночь. Сарай поднялась из-за стола.

– Сарай, – позвала Минья. Та остановилась, но не обернулась. Знала, что сейчас будет. Минья не сдавалась. Никогда. Каким-то образом, чистой силой воли, девочка застыла во времени – не только телом, но и всем. Ее гнев, ненависть ни на грамм не ослабли за эти годы. Против такой стойкости не победить. Ее окрик полетел Сарай в спину: – Несколько минут отвращения, чтобы спасти всех нас.

Сарай пошла дальше. «Чтобы спасти всех нас». Слова будто свернулись в ее животе – не мотыльки, а змеи. Она хотела оставить их в галерее, но стоило пройти мимо призрачного строя в коридоре, как губы призраков приоткрылись и зашептали в унисон: «Чтобы спасти всех нас, чтобы спасти всех нас», а после этого – слова, доселе произносимые лишь глазами: «Помоги нам. Спаси нас». Они произносили их вслух. Молили ее, пока она шла мимо. «Помоги нам, спаси нас», – но все это было игрой Миньи, знающей о слабостях Сарай.

О ее милосердии.

А затем в дверном проеме показался ребенок. Ребенок. Девятилетняя Бахар, упавшая в Узумарк три года назад, предстала перед Сарай в той же одежде, в которой утонула. Это выходило за все границы, даже для Миньи, – держать мертвого ребенка в качестве питомца. Маленький призрак стоял на пути у Сарай, и с ее губ лились слова:

– Если ты не убьешь его, Сарай, – грустно произнесла девочка, – это придется сделать мне .

Сарай закрыла ладонями уши и промчалась мимо. Но даже в нише, где ее никто не видел, до нее все равно доносился шепот: «Спаси нас, помоги нам», пока она не подумала, что сойдет с ума.

Девушка выкрикнула своих мотыльков и свернулась в углу, крепко зажмурив глаза и жалея больше, чем обычно, что не может улететь вместе с ними. В эту секунду, если бы она могла излить в них всю душу и бросить тело – даже без возможности вернуться в него, – она бы сделала это, просто чтобы освободиться от тихих молитв мертвых мужчин и женщин – и детей – Плача.

Живые мужчины, женщины и дети Плача снова спали в безопасности от ее кошмаров. Сарай вернулась к фаранджи в ратуше, и к тизерканцам в казармах, и к Азарин, одиноко спящей в своих комнатах в Ветропаде.

Сарай не знала, что делать, если найдет Эрил-Фейна. Змеи, свернувшиеся в ее животе, переместились в сердца. В ней клубилась тьма и предательство, она это знала. Но все так запуталось, что Сарай уже не разбирала, будет ли его убийство актом милосердия или актом трусости.

Но Сарай его не нашла. Колоссальное облегчение быстро перетекло в нечто иное: в повышенную осведомленность о незнакомце, лежавшем в кровати воина. На какое-то время она приземлилась на подушку рядом с его спящим лицом, полная страха и тоски. Тоски по красоте его сна. Страха от возможности, что ее снова увидят – и уже не в качестве некоего чуда, а как кошмар, которым она и являлась.

В конце концов она заключила компромисс. Села незнакомцу на лоб и скользнула в его сон. В нем снова был Плач – его яркая версия, не заслуживающая такого названия, – но когда она увидела чужака вдалеке, то не последовала за ним. Просто нашла тихое местечко, где можно свернуться клубком – прямо как ее тело в комнате, – чтобы подышать сладким воздухом, понаблюдать за детьми в перьевых плащах и почувствовать себя в безопасности, хоть ненадолго.

Первые дни Лазло в Плаче прошли в суматохе впечатлений. Разумеется, город ждал, пока он раскроет его тайны – какими бы сладкими или горькими они ни были.

Плач оказался далеко не таким идеальным местом, каким Лазло представлял его в детстве. Ну конечно. Если он когда-то таким и был, город прошел через слишком многое, чтобы остаться в прежнем виде. Здесь не было шелковых лент или детей в перьевых плащах; и, насколько он понял, не было никогда. Женщины не отращивали настолько длинные волосы, чтобы те волочились по земле, и на то есть разумная причина: улицы были такими же грязными, как в любом другом месте. На подоконниках не стояли торты – впрочем, Лазло не особо на это и рассчитывал. Зато был мусор и паразиты. Не много, но достаточно, чтобы мечтатель перестал идеализировать объект своего долгого восхищения. Увядшие сады гнили, а нищие лежали как трупы. В целом в Плаче царила разруха.

И все же здесь присутствовали цвет, звук и жизнь: птицы в золоченых клетках, мечтатели, выдувающие разноцветную пыль, дети с башмаками-арфами, играющими музыку прямо на бегу. Там был свет – и там была тьма: храмы серафимов превосходили по красоте все церкви Зосмы, Сиризы и Маялена вместе взятых, а ритуал поклонения – экстатический танец Такры – стал самым магическим опытом в жизни Лазло. Но в Плаче жили и жрецы-мясники, предсказывающие будущее по внутренностям животных, и Вестники Гибели на ходулях, воспевающие Конец Света за своими масками в виде скелетов.

И все это заложено в городской пейзаж из резного медового камня, позолоченных куполов и улиц, расходящихся из древнего амфитеатра, наполненного красочными рыночными палатками.

Сегодня Лазло обедал там с тизерканцами, включая Рузу, научившего его фразе «Вы испортили мой язык для всех других вкусов». Юный воин заверил его, что это наивысшая похвала для шеф-повара, но веселые искорки в глазах остальных намекали на… более непристойное значение. На рынке Лазло купил себе рубашку и куртку, сшитые в местном стиле, и ничего серого. Куртка была зеленой, как лесная чаща, и в дополнение к ней шли браслеты, чтобы собрать рукава между бицепсами и дельтоидами. Их делали из всевозможных материалов. Эрил-Фейн носил золотые. Лазло выбрал более экономную и недооцененную кожу.

Еще он купил носки. Юноша начинал понимать привлекательность денег. Лазло купил четыре пары – расточительное количество, – и носки не только не были серыми, но еще и ни одна пара не совпадала по расцветке. Один носок розовый, другой в полоску.

Кстати о розовом. Он все-таки попробовал кровавые конфеты в крошечном магазинчике под мостом. Они действительно существовали и на вкус были просто отвратительными. Подавив желание сплюнуть, Лазло слабо выдавил кондитерше: «Вы испортили мой язык для всех других вкусов» – и увидел, как округлились ее глаза. Изумление сменилось смущением, что лишь подтвердило его подозрения насчет приличия комплимента.