Ричард Адамс - Майя

Форнида со стариком двинулись вперед, а Зуно, Ашактиса и я побрели с пастухами, чуть поотстав. Все молчали: местные не промолвили ни слова, Ашактиса не снисходила до разговоров с простолюдинами, Зуно обомлел от страха, потому что помнил, как обходится Форнида с обессилевшими путниками, а я шла как на казнь – глядела на высокое небо и думала, что вижу его в последний раз. Страха не было, все происходило будто во сне: в траве кузнечики стрекочут, над головой солнце сияет, вдали овечьи бубенцы глухо постукивают, муравейники повсюду торчат, и резко пахнет ромашкой и пижмой.

Форнида, заливисто смеясь, о чем-то расспрашивала старика, а он вышагивал рядом, опираясь на посох, и время от времени кивал. В высокой, по пояс, траве пришлось идти гуськом, продираясь через заросли крапивы и колючего чертополоха. Цепочка путников неуловимо напоминала торжественную, скорбную процессию, но Форнида этого не замечала и решительно приминала сочные стебли.

Мы подошли к самой кромке среднего оврага и поглядели вниз, сквозь высокую траву и кроны деревьев, растущих на крутых склонах. Вблизи пышная зелень уже не выглядела сплошным ковром; в просветы между листьями виднелось… Ничего там не виднелось, банзи! Голая сухая земля, отвесные стены, уходящие во мрак, – вот и все. Помнишь, как мы у Сенчо два серебряных зеркала друг против друга поставили и по очереди в отражения всматривались? И как ты испугалась? Так вот, эти провалы еще хуже: бездонные они, уходят в никуда. В них заглядывать – будто в ночное небо смотреть с обратной стороны. Эти расселины тянутся вглубь бесконечно, а кругом только земля и камень – ни жучка тебе, ни мухи. И вечное безмолвие…

У меня голова закружилась, я от края отступила и едва не лишилась чувств, – хорошо, Зуно подхватил. Наконец-то я поняла, что требовала от меня богиня и почему она мне ничего не объясняла. Если б я все это знала раньше, то сошла бы с ума. Прежде я думала, что должна умереть, но теперь оказалось, что богиня жаждет большего. Однажды в Теттите я видела, как человека на казнь вели – он хорохорился до тех пор, пока на плаху не взошел.

Форнида отступила от края, по-приятельски хлопнула старика по плечу, будто они с ним в таверне сидели, и говорит:

«Ух ты! А там глубоко?»

«Не знаю, сайет», – ответил он.

«Что ж, вот мы и узнаем, – заявила Форнида. – Ашактиса, ты готова? Помнишь субанских цапель?»

«Простите, сайет, – прошептала Ашактиса побелевшими от страха губами. – В моем возрасте по оврагам лазать тяжело. Умоляю, не принуждайте меня!»

«Да что с вами сегодня стряслось?! – воскликнула Форнида. – Одна трусит, второй хнычет… Придется мне вам наказание измыслить. Ах, Оккула, видно, нам двоим суждено туда лезть!»

«Да, Фолда, нам двоим суждено», – ответила я.

Форнида развернулась и в кусты ушла – при виде этих оврагов у любого живот скрутит, а мне уже было все равно. Пока мы ее дожидались, я вознесла молитву Канза-Мераде, не боясь, что меня услышат, – к тому времени я уже никого вокруг не замечала.

Оккула всхлипнула, до боли сжала кулаки, перевела дух и продолжила:

– А как я молитву закончила, старик-жрец ко мне подошел и руку на плечо положил. Не знаю, как я поняла, что он не простой пастух, а жрец, который это место охраняет. Он мне в глаза заглянул и говорит:

«Те, кому я служу, поведали мне, что тебе суждено это исполнить. Я прав?»

«Да», – ответила я.

«Но ты безоружна».

«Я сама оружие».

Он снова посмотрел на меня и сказал:

«Тебе дарован фриссор. Поступай, как сочтешь нужным. Я буду за тебя молиться».

Тут Форнида вернулась.

«Да не расстраивайся ты так! – сказала она Зуно, потрепав его по щеке. – К вечеру я тебе нож в сердце воткну, сразу успокоишься! Ну, Оккула, чего ты там возишься? Не мешкай!»

Она начала спускаться в овраг, и я полезла следом. А там, банзи, дело такое… Как бы тебе получше объяснить? На самом верху – деревья, дубы да кусты колючие, из сухой земли корни толстые торчат, по ним спускаться удобно, но это только поначалу. Пробрались мы через сплетенные ветви, и так жутко стало: листва вокруг шелестит, деревья перешептываются, будто ждали нас здесь – ну, что-то нас точно поджидало. Листочки на верхних ветках плотные, зеленые, им и света, и воздуха хватает, а вот как слезли мы пониже, листва привяла, зачахла, как узник в темнице. Мы за ветви и за корявые корни хватались, потому что иначе по отвесной стене прямо на дно и съехали бы.

Потом глаза к полумраку привыкли, я поглядела под ноги, а там деревьев почти и нет. Внизу под нами виднелся каменный порожек, шага четыре шириной. Форнида туда первой спрыгнула, как кошка, и остановилась, меня дожидается. Я спустилась в сотне шагов от нее, перевела дух и к ней направилась – молча; время еще не пришло. Сквозь листву сверху зеленый свет струится – не такой, как в чащобе, а дрожащее плотное марево, будто солнечные лучи сквозь толщу воды пробиваются на дно озера, – и ветви над головой перекрещиваются, как прутья клетки. Ну, так мы в клетке и были, с потолком и стенами, но без дна. Я с порожка вниз поглядела – стены гладкие, только кое-где камни торчат, ухватиться есть за что, если кому сдуру взбредет вниз лезть, потому как там, внизу, нет ничего, только мрак и пустота. А богиня вещает, что мне дальше делать. Ох, банзи! Осталась я одна-одинешенька против проклятой злодейки и не знаю, справлюсь ли…

Оккула прильнула к подруге, вздрагивая и хныча, как испуганное дитя. Майя ее приласкала, зашептала нежные слова, погладила по плечам. Успокоившись, Оккула продолжила:

– Форнида подбоченилась, по сторонам озирается, глаза радостно блестят – довольная собой дальше некуда, уж очень она любила опасные приключения. Я к стене оврага прижалась, а Форнида окликнула меня – и тут же оцепенела от ужаса.

При звуке ее голоса все вокруг заколыхалось, словно темноту прорезали языки пламени. «Оккула… Оккула… Оккула», – выло и стенало эхо. Нет, и не эхо вовсе, а жуткие, потусторонние голоса чудовищных созданий – хвала богам, что они нам неведомы! Злобными или безумными их назвать нельзя, ведь в этом странном месте не существовало ни добра, ни зла, ни рассудка, ни безумия. Знаешь, банзи, преисподняя – это не место, где грешников обрекают на муки; преисподняя – это ничто, все сущее в ней исчезает, на его месте возникает пустота. Молчание естественно, а те голоса, что метались по расщелине, не были ни речью, ни молчанием. Нет, не могу я иначе объяснить! Звуки впивались в тело, сжигали разум, разрывали в клочья сознание. Я без сил повалилась на каменный выступ – не знаю, как в пропасть не сорвалась!