Денис Луженский - Тени Шаттенбурга

– Значит, хороший у нас город? – с издевкой протянул парень. – А до того как вы приехали, еще лучше был!

Эти слова он уже слышал на площади – кто-то из горожан и впрямь верил, будто инквизитор и посланник короны принесли в Шаттенбург беду.

– Хороший был город, не боялись люди из домов выходить, – незнакомец остановился всего в двух шагах от Кристиана, остальные неспешно приближались.

Сколько их? Пятеро, семеро… После дюжины сбился со счета – наверное, от волнения. Впрочем, он едва ли сладит даже с одним.

«А ведь они меня, наверное, убьют», – подумал вдруг юноша, глядя на суковатые дубинки в руках некоторых из горожан.

– Погоди, – сказал он, надеясь, что успеет придумать какой нибудь выход: как-то объясниться, свести все к шутке. – Знаешь…

– А то! – кивнул парень и ударил: коротко, без замаха. Кулак врезался в солнечное сплетение, у Кристиана перехватило дыхание, по телу прошла волна обжигающего жара.

Кто-то из приближающихся восторженно захохотал, остальные молчали – угрюмо, недобро.

– Схлопотал, монашек?! – Довольный задира приплясывал рядом, ожидая, пока послушник разогнется. Через мгновение он ударил снова. Кулак устремился жертве в челюсть, но юноша неуклюже отмахнулся… и его противник взвыл, прижимая руку к груди: пальцы торчали сухими ветками, будто их вывихнуло все и разом.

На секунду повисла тишина: люди непонимающе смотрели на выведенного из строя зачинщика, а Кристиан непонимающе разглядывал свою пятерню, будто надеясь увидеть на ней объяснение, каким образом его случайный взмах возымел столь потрясающий эффект.

– Ну что стоите, бараны?! – заорал покалеченный парень. – Наших бьют!

И тогда Кристиан побежал. Толпа с невнятными криками устремилась за ним. Юноша старался бежать как можно быстрее, но вновь накатила давешняя слабость, ноги стали заплетаться, и он едва не упал, крепко приложившись плечом об угол дома. А потом путь ему преградил человек – здоровенный огненно-рыжий детина, несущий на плече толстый шест длиной фуссов в восемь, не меньше.

«Вот мне и конец», – решил Кристиан.

Однако человек не пустил в ход свое грозное оружие, вместо этого схватил послушника за шиворот и толкнул себе за спину – с такой силой, что тот растянулся на земле. Потом здоровяк крикнул:

– Стоять!!!

Голос, больше похожий на раскат грома, заметался в узком канале улицы, с края крыши сорвались, испуганные неожиданным шумом, вездесущие воробьи.

Толпа остановилась.

– А теперь – назад!

– Отто, ты чего?! Не в себе, что ли? Надо его проучить!

– Я – сказал – назад! – Неожиданный спаситель поудобнее перехватил шест, на конце которого холодно блеснули внушительные кованые острие и крюк.

– Дункле, это ж один из них! В городе-то что творится, сам видишь!

Набычившись, держа багор поперек груди, Отто сделал шаг вперед, потом другой… Острие чиркнуло по стене дома, оставив борозду, – и толпа наконец-то подалась назад.

– Убирайтесь! – рявкнул здоровяк уже в спины уходящим.

Подождав, пока последний из них скроется в проулке, великан опустил оружие, развернулся и тяжелыми шагами направился к донельзя изумленному юноше. Рывком поставив его на ноги, плотогон рявкнул без обиняков:

– Дурак! Чего один по улицам ходишь?! У вас же охрана есть!

– Так… – растерянно пробормотал Кристиан. – А чего мне бояться-то? Мы же сюда с добром приехали.

– Добра вашего здесь покамест никто не видал, – угрюмо прогудел Отто. – А народишко боится: творится-то в городе и впрямь черт-те что.

– Мы-то здесь ни при чем.

– Каждому это не объяснишь. Да и поверит не каждый. Страшно людям, понял ты – нет?

Кристиан кивнул: в этом он с горожанами был согласен целиком и полностью.

– Пошли, доведу тебя до «Кабанчика», – решил здоровяк. – Да иди ты быстрее, чего плетешься…

У ворот постоялого двора их встретил сам барон.

– Что случилось? – спросил фон Ройц, внимательно оглядывая грязного послушника и его гиганта-сопровождающего. Выслушав ответ, повернулся к Дункле: – Спасибо. Вы нам очень помогли.

Отто смерил его взглядом.

– Людям страшно, – буркнул он, будто это все объясняло.

– Я понимаю. Именно поэтому и благодарю.

Перехватив поудобнее свой чудовищный багор, плотогон развернулся и через минуту скрылся в подступающих сумерках. Барон и юноша смотрели ему вслед.

– Вот, – первым нарушил молчание Кристиан, протягивая фон Ройцу бумаги. – Записи Шустера.

Ойген взял туго свернутые в трубку листы и остался стоять, похлопывая ими себя по бедру. О чем он думал? О том, что, того и гляди, против приезжих может подняться город? Если в Шаттенбурге забурлит, толпу не удержат ни императорская грамота, ни увещевания бургомистра, ни дюжина мечей… Да и где та дюжина? Поредела маленькая армия барона: трое дружинников погибли, еще трое после Ротшлосса от ран оправляются, Дитриху Шеербаху тоже досталось изрядно.

– Времени в обрез, – произнес Ойген будто бы самому себе и зашагал к постоялому двору, на ходу распутывая стягивающую листы бечевку. Кристиан, путаясь в полах сутаны, поспешил следом.

«… городской стражник Петер, от матушки своей возвращаясь, видел в лесу человека обликом престранного – двигался он словно в припадке падучей, руки и ноги его гнулись в обратную супротив человечьего обыкновения сторону, а на лице ни глаз не было, ни носа, лишь рот с зубами частыми длиною в палец…»

«… все в доме егеря Мартина умучены были смертию страшной, лишь дочка младшая выжила, облик чудовища сумевшая передать. Мордою и телом тот был похож на матерого кабана, лапы медвежьи, дыхание его было дымом, слюна была гноем и ядом, а глаза как черный огонь…»

«… дети, близ старой переправы игравшие, видели, как выбежал из леса черный человек. Бежал он на четвереньках, словно зверь дикий, и, прыгнув в воду, изловил большую рыбину, которую съел тут же с чешуей, костями и всею требухою. Когда дети закричали, человек испугался и бросился бежать, но, поскользнувшись, о камни голову раскроил. Позже в нем признали лесоруба Карла, сгинувшего годом ранее. Жена его созналась, что пропавший муж незадолго до гибели являлся к ней дважды ночами и брал ее силою, через что она потом оказалась в тягости. В срок она принесла не ребенка человечьего роду, а мохнатого звереныша. Плод сожгли, сама же лесорубова жена родами и помре…»

«… стоны эти страшные всю ночь раздавались, утром же следующего дня на поле обнаружилась огромная лужа зловонной слизи, от которой в лес уходила полоса слизевая же. Хлеба, что под слизью побывали, распались в прах и гной, а те, что близко росли, почернели и осыпались, и есть их стало нельзя. И на следующий год на поле этом хлеба не задались тоже…»