Ник Перумов - Молли Блэкуотер. За краем мира

Сердце у Молли колотилось, она, похоже, забыла, что надо дышать. Не зная, что предпринять, сделала ещё один книксен.

Фигура остановилась шагах в шести перед ней. Слабо шевельнулась пола плаща, и желтоватый огонёк послушно подлетел вверх, резко прибавив в яркости.

Молли охнула.

Перед ней стояла старуха – и не просто пожилая женщина. Нет, от неё веяло древностью, настоящей, глубокой. Длинные прямые пряди, седые и густые, спускались низко, до самого пояса, заканчиваясь тяжёлыми кольцами-подвесками; далеко вперёд выдавался худой, костистый и острый нос, смахивавший на птичий клюв. Совершенно белые брови нависали над глубоко посаженными глазами цвета молодого льда, неожиданно большими и яркими даже сейчас, во тьме. Впалые щёки иссекала густая сеть морщин, на скуле красовалась бородавка размером с виноградину, из которой торчал пучок чёрных волос, заплетённых в тонкую косичку.

Похоже, это были единственные волосы, сохранившие цвет.

Губы, тонкие и бескровные, кривились в ехидной, ядовитой усмешке, открывая кривые жёлто-коричневые зубы.

Очень большие и очень острые даже на вид зубы.

Закутана фигура была в бесформенный коричневый плащ, а может, в пелерину. Из прорезей торчали кисти рук, морщинистые до такой степени, что непонятно уже было, кожа покрывает их или древесная кора.

Ростом старуха была лишь самую малость повыше Молли, зато куда шире в плечах, отчего казалась чуть ли не квадратной.

Пёс и кот, словно вышколенные слуги, уселись у неё по бокам – пёс справа, кот слева.

Кошка Ди, явно показывая, что её так просто не запугать, встала перед Молли, лапы напружинены, хвост трубой.

«Сперва меня одолейте».

– Z…Zdravstvuite, – выдала Молли на своём лучшем Rooskieses.

– Привет, привет, маломерка, – вдруг ответила на чистейшем имперском старуха. Акцент у неё был, но очень, очень незначительный. – Ну, чего встала, зенки на меня пялишь? В дом иди. Там поговорим.

– А… моя кошка…

– Кошка твоя с тобой, само собой. Моему Vasiliyu веселее будет, – откликнулась старуха.

По первым фразам она отнюдь не показалась Молли такой уж злой или страшной. Видок у неё, конечно, жутковатый, но… в конце концов, это просто очень, очень старая женщина. Что ж тут такого?

Кошке Ди, однако, тут не сильно нравилось. Хвост у неё по-прежнему стоял трубой, шерсть – дыбом, и шипела Ди ну совершенно по-змеиному. Хотя и следовала за Молли, не отставая…

В доме Старшей было полутемно и пахло чем-то необычным, свежим, лесным – тревожащим, не дающим расслабиться, растечься в тепле.

Как и у Младшей и Средней сестёр, стены здесь увешаны были пучками трав, связками луковиц и кореньев, однако было и много, много иного, от чего Молли, едва разглядев, только и смогла, что тихонько ойкнуть.

Здесь висели высушенные, сморщенные лапы – звериные и птичьи, а меж ними – и человеческие кисти. Ровно отсечённые, точно скальпелем, какой был у папы. Здесь стояли крупные стеклянные банки, где в мутноватой зелёной жиже плавали круглые глаза всех мастей, а потом попались подряд два сосуда, в которых эти же глаза плавали кругами, выпустив плавнички и хвосты, словно мальки. В третьей банке они же ползали по дну, словно лягушки – и разом уставились на ойкнувшую Молли.

– Не пялься на них, не пялься, – недовольно бросила старуха. – За мной иди.

Уже привычная невысокая дверь, притолока, которой взрослым приходится кланяться. Обширная, хоть и низкая горница. Большая белая печь, столы и лавки, всё как обычно – необычна, правда, длинная плита с конфорками всех размеров, где горит огонь и мерно булькает пара здоровенных округлых кастрюль, или жбанов, или горшков – кто знает, как верно прозвать? – с мутными бульонами разных цветов, от жёлтого до коричневого, источающими резкий травяной запах.

Здесь был огромный стол с каменной столешницей и неприятного вида железными скобами по углам, при виде которых невольно представляешь, как тебя к ним привязывают за руки и за ноги. Здесь был деревянный отполированный пенёк с торчащей из него дюжиной ножей самой разной длины.

Полки с глиняными кувшинами, чашками, плошками, горшками, причём явно не для еды. От одного взгляда на них Молли бросало в дрожь.

А ещё здесь из стены выходили две медные трубы с позеленевшими кранами, нависая над обширной раковиной, чего Молли не видела ни у Предславы Меньшой, ни у её средней сестры.

– Садись, – деловито, но без особой приязни бросила старуха. И сама первой устроилась в высоком кожаном кресле, добытом явно где-то в Королевстве.

– По обычаю, – Старшая ухмыльнулась, показав жуткие зубищи, – по обычаю должна я тебя спрашивать начать, мол, дело ли пытаешь или от дела lytaesh’, в смысле – бегаешь; а ты должна была б сказать, мол, прежде чем спрашивать, надо гостя накормить, напоить да в баньке выпарить. Но ты не наша, так что садись и ешь. У меня по-простому – что в печи, то и на стол мечи. Разносолов не держим, но каша с маслом.

– Берёзовая? – вырвалось у Молли. Она ойкнула и зажала рот ладошкой.

Старуха ухмыльнулась шире.

– Вижу, Таньша тебе уже наплела-наговорила… У меня, девочка, всякая вина виновата. Не научишься себя держать – и сама сгинешь, и других погубишь. Так что да, берёзовой каши отведаешь. Не стой столбом! Не люблю. Сказала, за стол садись – значит, садись!

В горнице был, помимо каменного, и второй стол, куда меньше – обычный, деревянный, некрашеный. На котором невесть откуда возник горшок с дымящейся кашей и воткнутой в кашу деревянной ложкой.

Кошка Ди, жавшаяся к ногам Молли, слабо мяукнула.

– А. Тебе тоже, – кивнула старуха. – Vasilii! Покажи гостье, где чего.

Чёрный кот словно соткался из воздуха. Подошёл к насторожившейся Ди, коротко мяукнул. И неспешно потрусил куда-то прочь.

Диана следом.

– Vasilii не обидит, – усмехнулась хозяйка. – Тепло у меня тут, вот живность всякая и плодится. Я их ядами не травлю – Vasiliyu забава да корм. Там и на твою кошку хватит, и ещё останется. Ешь, кому говорю! – сердито прикрикнула она, и Молли вихрем влетела за стол.

– У меня так – от пуза ешь, коль в деле сече́шь, – строго сказала старуха. – Но когда пузо набито, только спать и можно. А чтобы учиться – голова нужна ясная. А потому сегодня лопай, завтра уже всё, на хлебе и воде сидеть будешь.

Молли икнула.

Хозяйка ухмылялась беззлобно, и, в общем, ничего из ожидаемого пока не случилось – что станет она на Молли с порога орать, обзывать бездарью и тупицей, призывать ей на голову все громы небесные да оплакивать свою судьбу, что послала ей в ученицы столь дубиноголовую девчонку. Но мелькало порой в глазах старухи что-то такое, от чего Молли пробирала дрожь. Слова – что слова! Они обидны могут быть, но только если ты сам внутренне с ними согласен – так говорил папа, когда, случалось, Молли задразнивали в школе и она в слезах прибегала домой.