Гай Кей - Тигана [litres]

Дэвин ничего не понимал. Он снова применил прием, освоенный той зимой: слушать, запоминать, а потом все обдумывать. Но глаза Мариуса ярко горели, а на лице снова появилась холодная, пугающая улыбка.

– А мое третье письмо? – спросил он.

– Его ты пошлешь губернатору провинции Сенцио. Предложишь немедленно начать торговлю, никаких пошлин, право выбора лучших товаров, безопасные стоянки в ваших гаванях для их кораблей. Выразишь глубокое восхищение отважными, независимыми жителями Сенцио, их смелостью перед лицом столь неблагоприятных обстоятельств. – Алессан сделал паузу. – И это третье письмо, естественно…

– …будет перехвачено Альберико Барбадиорским. Голубок, ты понимаешь, что затеваешь? Какая это невероятно опасная игра?

– Погодите минуту! – внезапно вмешался Эрлейн ди Сенцио, приподнимаясь.

– Молчать! – Алессан буквально рявкнул таким голосом, какого Дэвин никогда у него не слышал.

Рот Эрлейна захлопнулся. Он затих, хрипло дыша, глаза его горели, как угли, от гнева: он начинал понимать. Алессан даже не смотрел на него. И Мариус тоже. Они оба сидели на золотом ковре, высоко в горах, и казалось, забыли о существовании окружающего мира.

– Ты ведь понимаешь, правда? – сказал в конце концов Мариус. – Ты действительно понимаешь. – В его голосе звучало удивление.

Алессан кивнул:

– У меня было достаточно времени, чтобы подумать об этом, клянусь Триадой. Как только будут открыты торговые пути, моя провинция и ее имя будут потеряны навсегда. Получив то, что ты можешь ему предложить, Брандин станет на западе героем, а не тираном. Он укрепится настолько, что я ничего не смогу сделать, Медведь. Твое воцарение может погубить меня. И мой дом тоже.

– Ты жалеешь о том, что помог мне?

Дэвин смотрел, как Алессан борется с этим. Как глубоко под поверхностью, которую он мог видеть и понимать, бурлят потоки чувств. Он слушал и запоминал.

– Я должен бы жалеть, – наконец пробормотал Алессан. – В каком-то смысле это похоже на предательство – то, что я не жалею. Но нет, как я могу жалеть о том, ради чего мы так много трудились? – Улыбка его была печальной.

– Ты знаешь, что я люблю вас, Голубок, – сказал Мариус. – Вас обоих.

– Знаю. Мы оба знаем.

– Ты знаешь, что меня ждет дома.

– Знаю. Есть основания помнить.

Воцарилось молчание, и Дэвин почувствовал, как его охватила грусть, эхо настроения прошлой ночи. Ощущение огромного пространства, всегда разделяющего людей. Пропасти, которую необходимо перейти, даже для того, чтобы просто соприкоснуться.

И насколько же шире пропасти, разделяющие таких людей, как эти двое, с их долгими мечтами и бременем быть теми, кто они есть и что они есть. Как трудно, наверное, как ужасно трудно протянуть руки через всю историю, через груз ответственности и потерь.

– Ох, Голубок, – едва слышным шепотом произнес Мариус Квилейский, – возможно, ты был стрелой, выпущенной с белой луны восемнадцать лет назад прямо мне в сердце. Я люблю тебя, как собственного сына, Алессан бар Валентин. Я дам тебе шесть месяцев и напишу три письма. Зажги в память обо мне погребальный костер, если услышишь, что я умер.

Как ни мало Дэвин понял, прикоснувшись к самому краю, в горле у него встал комок, который трудно было проглотить. Он смотрел на этих двоих и не смог бы ответить, кем из них восхищается больше в этот момент: тем, кто попросил, зная, о чем просит, или тем, кто согласился, зная, на что соглашается. Но он понял, со смирением перед неизбежностью, какой дальний путь ему еще предстоит – путь, который он, возможно, никогда не пройдет, – прежде чем он сможет назвать себя человеком, похожим на этих двоих.

– Кто-нибудь из вас имеет представление о том, – нарушил тишину голос Эрлейна ди Сенцио, убийственно мрачный, – сколько невинных людей будет уничтожено из-за того, что вы задумали?

Мариус ничего не ответил. Алессан круто обернулся к чародею:

– А ты имеешь представление о том, насколько я близок к тому, чтобы убить тебя за эти слова? – спросил он. Его глаза напоминали осколки серого льда.

Эрлейн побледнел, но не дрогнул. И не опустил глаз.

– Я не по собственному желанию родился в такое время и не сам взвалил на себя задачу его исправить, – продолжал Алессан напряженным голосом, словно держа его в натянутой узде. – Я был младшим ребенком. Это бремя должно было стать бременем моих братьев, одного или обоих. Они погибли у Дейзы. В числе прочих счастливчиков. – На мгновение в его голосе прорвалась горечь.

И снова он ее победил.

– Я стараюсь действовать в интересах всей Ладони. Не только Тиганы и ее потерянного имени. За это меня называли предателем и глупцом. Моя мать из-за этого меня прокляла. От нее я это принимаю. Для нее я возьму на себя ответственность за кровь и смерть, за разрушение того, чем была Тигана, если меня постигнет неудача. Но ты не вправе судить меня, Эрлейн ди Сенцио! Я не нуждаюсь в том, чтобы ты указывал мне, кем или чем я рискую. Мне нужно, чтобы ты делал то, что я тебе говорю, и ничего больше! Если ты собираешься умереть рабом, то с таким же успехом можешь быть моим рабом, как и чьим-то еще. Ты будешь бороться вместе со мной. По собственной воле или против воли, ты будешь сражаться за свободу вместе со мной!

Он замолчал. Дэвин почувствовал, что дрожит, словно небывалой силы гроза сотрясла небо над горами и унеслась прочь.

– Почему ты оставляешь его в живых? – спросил Мариус Квилейский.

Алессан попытался взять себя в руки. Казалось, он обдумывает ответ.

– Потому что он по-своему храбрый человек, – в конце концов сказал он. – Потому что это правда: наш план подвергает его народ большой опасности. Потому что я, с его точки зрения и с моей собственной, причинил ему зло. И потому что он мне нужен.

Мариус покачал большой головой:

– Плохо, когда нуждаешься в человеке.

– Я знаю, Медведь.

– Он может вернуться к тебе многие годы спустя и попросить тебя об очень большой услуге. И твое сердце не позволит тебе отказать ему.

– Я знаю, Медведь, – сказал Алессан. Они смотрели друг другу в глаза, сидя неподвижно на золотом ковре.

Дэвин отвернулся, он чувствовал себя посторонним в этом обмене взглядами. В тишине перевала под вершинами гор Брачио щемяще-сладко пели птицы, и, глядя на юг, Дэвин увидел, как последние белые облака в вышине расступились, открыв ослепительно сверкающие на солнце снежные пики. Он никогда раньше и вообразить себе не мог, что мир настолько прекрасен и настолько полон боли.

Когда они спустились с перевала, Баэрд в одиночестве ждал их в нескольких милях южнее замка, сидя на коне среди зелени у подножия гор.

Он широко раскрыл глаза, увидев Дэвина и Эрлейна, и даже борода не могла скрыть его насмешливой улыбки, когда Алессан остановил возле него коня.