Хафса Файзал - Избавители звезд [litres]

Чья-то рука стиснула её запястье, и джамбия со звоном выпала. Взгляд холодных янтарных глаз, сверкнувших во тьме, парализовал её.

– Я надеялся увидеть тебя, azizi.

Зафира пыталась сопротивляться, содрогнулась, когда Лев прижал её ладонь к своей груди. Его кожа под расшитым таубом была ледяной.

И было кое-что ещё… Ужас и понимание заставили её застыть.

Пульсация жизни… Это просто невероятно.

Сердце силахов. Сердце одной из Сестёр!

Это сердце принадлежало одному из существ, которые во много раз превосходили сафи, ифритов и людей. Созданий добра. Так вот почему Лев так побледнел – от потери крови, ведь ему недавно вскрыли грудную клетку. Вот почему он обрёл силу в землях, лишённых волшебства, вот откуда взялись тени, запершие двери и опутавшие сердце Гамека. Вот почему Позолоченный Трон принял его, но некая тёмная магия окрасила его в чёрный.

Это сделала Айя. И откуда-то Зафира совершенно точно знала, что теперь Айя была мертва.

Оглушительный звон заставил их обоих вздрогнуть. Зафира высвободила запястье из хватки Льва. Одно из больших окон разбилось вдребезги. Улучив момент, девушка бросилась вперёд, запустила руки в складки его одеяний и нащупала Джаварат.

Лев откинул её. Она ударилась о подлокотник Позолоченного Трона, вскрикнула, но Джаварат уже был у неё в руках. Татуировка Ночного Льва сверкнула во вспышке света, прежде чем тени снова поднялись, окутали их. И в тот миг Зафира вдруг вновь оказалась на Шарре, и цепи охватывали её запястья. Только теперь здесь не было ни Насира, ни Кифы, ни Беньямина. Ни Ланы…

Помощь… Ей нужна была помощь! Зафира потянулась за выпавшей джамбией, хоть и знала, что подарок Насира был не более чем игрушкой против всей мощи Льва. Сквозь ужас, охвативший сердце, она услышала голос.

«Мы тосковали по тебе, бинт Искандар».

Лев схватил её за руку, дёрнул вперёд, попытался забрать Джаварат.

«Мы здесь ради тебя».

В следующий миг мир рухнул с рёвом ужаса, и, потрясённые, они оба повалились на колени.

«Всегда…»

Жестокое солнце выжигает всё ослепительным белым светом, но он не моргает. Не отводит взгляда. Каждая капля крови – словно ножом по сердцу. Каждое алое пятно на земле он чувствует остро, как своё собственное.

Камни бьют снова, и снова, и снова.

Головы сафи гордо вскинуты. Они облачены в белое, но их сердца черны. Уши у них, как его собственные, удлинённые, заострённые – свидетельство их бессмертия, их обострённых чувств и неестественной скорости. Они – особенные, как сообщают их уши, тогда как он сам – нет.

У него нет сердца. Он знает об этом, потому что в его груди ничего не пульсирует, но они желают напомнить ему. Снова, и снова, и снова. Его тело было создано таким, чтобы вмещать в себя сердце – как тела сафи и смертных людей, – но кровь ифрита породила его без пульсирующего алого сгустка внутри.

И когда его кровь бежит быстрее, из редких капель перерастая в бурный поток, он задаётся вопросом: нужно ли сердце для того, чтобы сострадать? Или, когда возрастает гордыня, сочувствие угасает?

«Он – порождение зла. Его тьма – проклятие. Он заслуживает смерти».

Но почему же вместо него они убивают его отца?

Он – неестественная тварь. Слишком юный, чтобы убить его, слишком странный, чтобы показывать его при свете дня.

Верёвки стягивают запястья отца, распиная его между двумя столбами. Камни глухо ударяются о землю, словно в детской игре.

– Остановитесь! – умоляет он, всхлипывая, но кто-то тут же пинает его, чтобы он замолчал.

Сумка соскальзывает с его руки, тощей, покрытой синяками, как и всё его тело. Впавшие щёки, рёбра, которые можно пересчитать. Вот что случается, когда ненависть вкладывает в руки камни. Его книги падают на землю. Его тростниковые писчие палочки, новые, заострённые, ломаются, когда их зло растаптывают ноги в сандалиях из телячьей кожи.

Школа – всего в десяти шагах от него. Её строили для учёных сафи, и отец всегда мечтал отослать его туда, с тех самых пор, как с ним начал заниматься учитель. Ему было предназначено стать учёным, мужчиной знания. Вот с чего началось всё это безумие.

– Баба! – кричит он, кричит до тех самых пор, пока ему не начинает казаться, что он знает, как должно биться сердце. «Баба. Баба. Баба». Пульсация тонет в его всхлипах. Тонет в их жестоких болезненных словах. Тонет в последнем вздохе отца.

Их жестокость заставляет глаза отца, синие, как океан, стать мёртвым невидящим стеклом. Заставляет все его органы замереть. Замереть.

Замереть…

Что значит сострадание, если никто не дарует его?

Что значит быть терпимым, если никто не заслуживает милосердия? Они спрашивают: «А что делать с мальчишкой?»

И другие отвечают: «Оставьте его. Смерть забирает то, что ей причитается».

И тогда наступает благословенное молчание, ибо трупы не говорят. Не плачут, не кричат от боли.

Он собирает сломанные писчие палочки, медленно собирает книги, подхватывает сумку – новую, пошитую специально к его первому дню в школе. Она пахнет, кажется, даже сильнее, чем кровь, но нет, не совсем. Прежде он никогда не чувствовал запах крови, но этот миг запомнит навсегда. Миг, когда он впервые вздохнул сладкий аромат пролитой смерти.

«Мама будет гордиться тобой, мой лев».

Его мать умерла, когда произвела его на свет. Его отец умер, потому что его лев был не даром, а проклятием. Говорят, что ифриты – чудовища и они не предназначены для союзов с чистокровными сафи. А его мать была ифритом.

Но что такое ифриты, если не просто иной народ? Создания, у которых есть свои дома и семья, и собственные желания? Они – его род. И у них нет ничего, ибо Сёстры назвали их чудовищами и изгнали на Шарр.

«Ты – создание ночи, мой лев, и что бы ни говорил мой народ, ты – один из нас. И ты намного могущественнее всех нас».

Но чем он был теперь? Сиротой. Полукровкой, брошенным умирать.

Внутри он – ифрит, без сердца, с чёрной кровью. Снаружи он – сафи, с заострёнными ушами и обострёнными чувствами.

Снаружи он – слёзы и мальчишеский страх. Внутри он – пламя, приносящее обет. Дерзкий и злой, но этот обет он сдержит. Тени скапливаются в его ладонях.

Он – лев, и он покорит саму ночь. Его будут бояться.

Зафира вынырнула обратно в настоящее, хватая ртом воздух. Её колотила такая сильная дрожь, что стучали зубы. Вокруг них продолжала бушевать буря, и копьё пронзило какого-то ифрита. В воздухе свистнула стрела – точно в цель, и казалось, прошло каких-то несколько мгновений.

Лев стоял на коленях перед троном, и плащ соскользнул с его плеч. Высокий ворот его тауба весь пропитался потом.

Рядом, отброшенный, словно ворох бумаг, лежал Джаварат.