Генри Олди - Кукла-талисман

Родинка. Кусочек плоти.

Давно мертвой плоти.

Да, сказал он, темный и холодный, как зал без публики. Изъян. Он не возбуждает, не манит, не пьянит. Он отрезвляет. Помни о нем, лягушка! Думай о нем! Есть дамы, которые клеят себе такие родинки – без изъяна нет прелести. Без старения нет юности, без увядания нет расцвета. Без жизни нет смерти, без зрительного зала нет сцены; без риса нет жалованья…

Что за чепуха! Спасительная чепуха.

Жемчужные ореолы меркнут, истончаются, выцветают. Сквозь них проступают горбатые заборы, контуры спящих домов, едва различимая вязь голых ветвей. Призрачный силуэт проводницы движется странно. То плывет над самой землей, то резко дергается – в сторону, за угол. И вдруг замирает без движения.

Женщины так не ходят. Живые так не ходят.

Вот, снова обернулась. Луна в ночи струит перламутр. Костер горит в груди. Родинка! Лягушка в колодце. Аромат. Окружает, окутывает, наполняет ноздри, грудь. Распирает, делает тело невесомым, тащит вперед…

– Мы пришли, господин. Окажите мне честь, будьте моим гостем!

Кажется, я что-то отвечаю. Холодным огнем полыхают соцветия у крыльца. Дверь гостеприимно открыта, в окне – желтый свет, похожий на совиные глаза. На пороге – красавица-хозяйка. Приглашает войти, разделить с ней ложе в одинокую осеннюю ночь. Могу ли я отказать?

Лягушка в колодце.

Родинка. Изъян. Муха на трупе.

Не сцена – зал.

…дом? Заброшенная развалюха. Красавица? Зыбкий призрак в дверях. Чарующий аромат? Душный сладковатый запах тления. От него ком подкатывает к горлу. О да, меня ждут. Да, я войду. Я знаю, что это ловушка.

Я знаю, что делать. А потом, потом…

Потом она будет моей !

Аккуратное крыльцо чисто подметено. Доски гнилые, скрипучие, вторая с краю треснула. Палые листья шуршат под ногами. Дверь рассохлась, перекосилась, держится на одном упрямстве, как и я. Прямоугольник уютного света стелется под ноги, будто новенькая циновка. Тревожно дрожат отсветы догорающей лампы. На полу останки старого коврика – грязное рванье.

Одна картина проступает сквозь другую. Наслаивается, расточается, возвращается. Вожделение. Опасность. Страсть. Осторожность. Нетерпение. Страх? Страха нет. Это плохо.

Почему плохо?

Нас двое. Нет, я не о нас с красавицей, я только о себе. Меня – двое. Не произнося ни слова, не делая лишних движений, мы сражаемся друг с другом. Верх берет то один, то другой. Смогу ли я победить? Сможем ли мы договориться? Есть ли у нас что-то общее?

Входим оба: нетерпеливый любовник и чуткий дознаватель. Ярче вспыхивает светильник на полу, возле ложа: настоящий или плод наваждения, не знаю. Огонек дрожит, колышется за стенкой из рисовой бумаги. Слепит глаза. Вскидываем руку к лицу, но все же успеваем увидеть: покрывало, которым застлано ложе, смято. На ложе – она . Верхнее кимоно распахнулось, из-под текучего закатного перламутра виднеются снега горных вершин, а под ними, в недрах гор, течет алая горячая кровь. Пояс распустился…

Черные глаза на белом лице. В глазах – ожидание.

Шагаю ближе.

– Ты кто такой?!

Голос мужской, смутно знакомый. Оборачиваюсь. Светильник мешает, передо мной – темный силуэт, как на подсвеченном полотне в театре теней. Ты – тень! Ты – никто! Я порву тонкое полотно, сломаю глупую марионетку!

– Ослеп?! Не узнаёшь того, кто перед тобой? Я благородный самурай!

Кто я? Кто он?

Кто чья тень?

Я знаю, кто. Вижу из колодца. Лягушка зорче сокола.

– Нет в тебе благородства, наглец! Убирайся!

– Это ты говоришь мне?!

– Кому же еще, охотник до чужих женщин?!

– Хочешь снова прогнать меня? Возможно ли быть таким жестоким?!

Настоящий театр, таким можно гордиться. Реплики, позы, страсти. Мы стремительно близимся к финалу. Стучат барабаны, поет флейта. Сцена тонет в аромате хиганбаны, пропитывается им.

– Снова?! Что это значит?

– А ты не понимаешь? Не видишь глазами сердца?

– Прочь, безумец! Или я сам тебя вышвырну!

– Иди сюда. Попробуй.

Он только этого и ждет.

Тень срывается с места, обретает плоть – добрых двадцать кан [17] Кан – 3,75 кг. 20 кан – 75 кг. разъяренной плоти! С рычанием мужчина, распаленный гневом и вожделением, бросается на врага. Как же это просто: шагнуть в сторону, уклониться, пнуть ребром деревянной сандалии в колено. Добавить? Можно и добавить: кулаком под дых. Когда согнется – рукоятью плети в висок. И вот, как хорошо: никто больше не стоит между мною и ней !

Все силы уходят у меня на то, чтобы этого не сделать. Сил этих едва хватает.

Он с размаху налетает на меня. Мы рушимся на пол. Катаемся, вцепившись друг в друга. Рычим, брызжем слюной. Сжимаем друг друга в объятиях. Мы сплелись теснее, чем любовники на ложе страсти.

О да, страсть!

– Я убью тебя! Убью!

Закон будды Амиды? Фуккацу? Нет, он не помнит, забыл.

Переломать мерзавцу пальцы – вот они, только ухватить! Ткнуть в глаз. Двинуть локтем в скулу. Перехватить под челюсть и за затылок. Рывок, сладостный хруст ломающихся позвонков! Помню ли я про закон будды? Тоже забыл?!

…наваливается на меня.

Пальцы липкие, потные. Цепкие. Смыкаются на моем горле. «Задушить сильного и здорового человека, – сказал я Одзаки Хэруо, когда тот явился в управу с заявлением о фуккацу, – в особенности если он сопротивляется – дело нелегкое, а главное, небыстрое.» Такое ли нелегкое? Такое ли небыстрое? Его глаза пылают от ненависти. Я смотрю в два адских колодца. Смотрю в упор. Во мне ненависти нет. Нет, я сказал!

Я не сопротивляюсь.

– Любимый…

Душит. Не слышит. Говорить все труднее.

– Убей меня, любимый…

Невозможно говорить. Хриплю чудом, через силу:

– Смерть от тебя? Это счастье. Я продолжу жить в тебе…

Пальцы скользят. Ослабевают.

– Много было у нас по пути приютов, гостиниц…

– Кто ты? – ревет он. – Кто?

Держит. Не отпускает. В голове все плывет. Но я не умолкаю:

– Где мы ночевали на ложе любви…

– Кто ты?!

– И негде сменить нам усталых коней!

– Да кто же ты?

Какой он тяжелый! Меня обдает жарким дыханием. На лицо брызжет слюна. Кажется, что капли ее кипят на моей коже.

– Ты не узнал меня, Янтарный? Кохэку, это же я, Имори…

– Имори?!

Он ел сегодня рыбу с маринованным дайконом. Пил саке. Я чую запах еды в дыхании актера. Чую запах выпивки. Мы ели одно и то же. Мое дыхание пахнет тем же. Разве не смешно?

Совпадения – знаки, которые нам посылает судьба.

– Имори? Ты?

Одна его рука еще держит меня за горло. Пальцы второй гладят меня по щеке.

– Имори? Не может быть…

Гладят, гладят. Какой он тяжелый!

– Ты покинул город…

– Меня убили, – бормочу я. – Меня убили, иначе разве я ушел бы от тебя?