Джон Норман - Заговорщики Гора [ЛП]

Я стояла, чуть дыша, замерев на месте, чувствую, что мужчины обступили меня.

Немного света от лампы проникало сквозь капюшон.

Есть шутка, что в свете лампы красива даже свободная женщина.

А я не была свободной женщиной. Я была той, кого отобрали для гореанского ошейника.

Я знала, что свободные женщины ненавидели таких как я.

И я знала, что мужчины предпочитали рабынь.

— Господа? — прошептала я, и не получив никакого ответа, продолжила: — Это — ошибка, Господа. Я не должна здесь находиться. Я — белый шёлк. Я — белый шёлк.

И в этот самый момент с меня сорвали тунику.

Спустя два дня после того, как я была, как говорится, открасношелкована, на меня снова надели капюшон. Нас, меня и ещё пять или шесть девушек, построили в колонну в коридоре, после чего приказали завести руки за спину и накинули на запястья наручники. Эти два дня, с того момента, как мой шёлк перекрасили в красный цвет, одеваться мне не разрешали. Однако ленту с моего ошейника убрали. Ничего удивительного, ведь любой, видя рабыню, предполагает, что её шёлк — красный. Кто-то, взяв меня за подбородок, поднял мне голову, а потом сдвинул вверх ошейник работоргового дома. Теперь на мне был новый ошейник, с замком, закрываемым на ключ. Этот ошейник очень отличался от того, который на меня надели изначально. Тот был тяжёлым, высоким и неудобным, фактически, толстой полосой железа, сомкнутой на моей шее ударом молота. Его сняли с меня в кузне дома на следующее утро после того, как меня сделали красным шёлком. Признаться, я была очень рада избавиться от этой тяжести. Новому аксессуару тоже было далеко до лёгкости и тонкости обычного ошейника, но всё же это был значительный шаг вперёд по сравнению с его широким и тяжёлым предшественником. Замена изначального ошейника предполагала, что моя продажа могла быть не за горами. И это предположение оказалось верным. По-видимому, одной из задач такого ошейника была поощрить девушку заниматься как можно лучше, чтобы поскорее оказаться на прилавке рынка или на сцене аукциона. Разве такой ошейник не мог бы оказать такое воздействие? Разве это не было одним из поводов как можно скорее, оставить работорговый дом за спиной? И всё же лично я боялась покидать это место, поскольку не знала того, что могло бы ожидать такую как я вне его стен, а здесь у меня были определенный комфорт и безопасность. Можно предположить, что девушку в промежутке между окончанием её обучения и её отбытием из дома вполне можно было бы оставить без ошейника. Всё же на ней клеймо, и она находится в месте, побег из которого невозможен в принципе, но, похоже, гореане смотрят на этот вопрос несколько иначе. Они уверены, что ошейник должен быть на кейджере всегда. Она должна сознавать себя окружённой им. Это помогает ей держать в памяти, что она — рабыня. Кроме того, кейджера быстрее приходит к пониманию того, что для неё уместно носить ошейник, что она принадлежит ему. Разве она, в конце концов, не рабыня? К тому же, без ошейника она могла бы чувствовать себя голой, неуверенной и напуганной. Вы только представьте себе, какие ужасные вещи могли бы произойти с нею, прими её кто-то за свободную женщину!

Затем я почувствовала, что на моей шее защёлкнули другой ошейник, судя по еле ощутимому весу цепи, всё же мы были женщинами, и в тяжёлых цепях необходимости не было, это был караванный ошейник. Только после этого ошейник дома был удалён.

— Что происходит, Господа? — спросила я, прикованная к каравану рабыня, неспособная увидеть что-либо сквозь капюшон.

Ответом на мой вопрос стало острое жало стрекала, обжёгшее моё правое плечо, и давшее мне понять, что я как и прежде должна сохранять молчание. Мне что, кто-то дал разрешение говорить? К тому же, не зря ведь говорят, что любопытство не подобает кейджере.

Потом прозвучала команда, и мы начали движение. Нас вели по коридорам и вверх по лестницам с одного этажа на другой. Путь занял несколько енов. Судя по звукам, мы прошли четверо дверей, а также двое массивных ворот, причём, когда мы миновали последние, я внезапно ощутила свежий воздух, ветер и тепло солнца, Тор-ту-Гора по-местному, на своём теле. Мы были вне дома!

— Уверена, Ты знаешь, что Ты здесь делаешь, — сказала мне как-то наставница.

— Госпожа? — не поняла я.

— Ты — рабыня, не так ли? — уточнила она.

— Да, Госпожа, — кивнула я.

— И только рабыня, — продолжила наставница, — и ничего больше?

— Да, Госпожа, — подтвердила я, — только рабыня.

— А что такое рабыня? — спросила она.

— Госпожа? — удивилась я её вопросу.

— Собственность, — ответила она за меня. — Имущество, товар.

— Да, Госпожа, — согласилась я.

— Итак, теперь тебе, конечно, должно быть понятно, что Ты здесь делаешь? — усмехнулась наставница.

— Я учусь, — пожала я плечами.

— Для чего? — не отставала от меня женщина.

— Для того чтобы я смогла удовлетворить своего владельца, — ответила я.

— Нам хотелось бы, чтобы Ты пережила свою первую ночь у его рабского кольца, — сказала она.

— Я постараюсь сделать всё возможное, чтобы ублажить его, — пообещала я.

— Очень постараешься?

— Да, Госпожа!

— И ублажишь полностью, всеми возможными способами? — уточнила наставница.

— Я приложу к этому все свои способности, — заверила её я.

— Итак, что, в таком случае, Ты здесь делаешь? — вернулась она к своему вопросу.

— Госпожа? — снова не поняла я, к чему клонит моя собеседница.

— Ты — имущество, товар, — намекнула наставница.

— Да, я — товар и имущество, — признала я, ведь в конечном итоге именно так и обстояли дела, я теперь была именно этим.

— Итак, теперь до тебя дошло, что Ты здесь делаешь? — поинтересовалась она.

— Госпожа? — никак не могла я взять в толк, к чему она клонит.

— Ты проходишь предпродажную подготовку, — объяснила женщина.

Конечно, к этому времени я уже отлично сознавала себя рабыней. Впрочем, я ощущала это даже на Земле, а здесь на Горе это просто стало для меня ясно со всей очевидностью, лишив каких-либо сомнений. Здесь я могла хотеть быть рабыней, или не хотеть этого, но, в любом случае, это было всем, чем я была. Здесь моё желание ничего не стоило. Я могла хоть поцеловать кончики пальцев и прижимать их к своему ошейнику, хоть рыдать и биться в истерике, пытаясь сорвать его со своей шеи, он всё равно был на мне. И моё бедро было отмечено Кефом, самым распространённым на Горе рабским клеймом, отметиной, которая всем, кто мог её увидеть, показывала, чем я была, что я была кейджерой и только этим. Тем не менее, до этого момента я как-то не задумывалась о своей продаже, по крайней мере, не слишком активно.

И вот теперь, идя по улицам, видеть которых я не могла, голая, с закованным в наручники за спиной руками, не более чем бусинка, нанизанная на маленькое ожерелье работорговца, я со всей ясностью осознала, что впервые в моей жизни меня вели на рынок, на тот самый рынок, на котором меня продадут, продадут точно так же, как верра или корзину сулов.