Сэмюел Сайкс - Десять железных стрел [litres]

– Знаешь, что мне нужно? – задумчиво протянула я, глядя, как в облаке дыма пляшут искры.

– Да, но, если скажу, ты мне врежешь, – отозвался Руду.

– Потрахаться, – продолжила я, старательно игнорируя желание ему врезать. – После трубки не бывает ничего лучше, чем потрахаться.

– Тут ты не ошиблась, – хмыкнул Руду. – Было дело… что, уже два года назад? Я был проездом в Кривом Пути и выдул шесть трубок, в общем, наглухо накурен.

– В Кривом Пути? Там же полно тварей.

– И твари очень напрягают, а напряжение я снимаю шелкотравом. Я могу рассказывать?

– Прости, продолжай.

– Я встретил его. Старшего возраста, бывший имперец, с военным прошлым… ну, ты поняла.

– Седые волосы?

– Серебряные. Как цепочка на славном колье.

– Мило.

– Обычно я их терпеть не могу, но этот… – Руду хмыкнул, рассеянно поскреб подбородок. – Да-а, этот знал, как действовать не спеша. Настолько не спеша, что я в итоге остался в Кривом Пути на полгода. – Руду уставился на мерцающий дым над головой, и в голосе зазвучало усталое блаженство. – Он мне нравился.

– Что с ним стряслось?

Я не была готова услышать эту тишину. Долгую, похоронную тишину, когда люди пытаются на цыпочках обойти то место, которое раньше кто-то занимал… Я почему-то думала, что у таких, как Руду, этого не бывает.

– То же, что и всегда, – наконец ответил он. – Война стряслась. Магия. Мена. – Руду вздохнул, и с его губ сорвались несколько запоздалых завитков дыма. – Он этого не выдержал. Он ушел. Я его не остановил.

Я закрыла глаза, почесала шрам.

– Надо было за него бороться.

– Бороться, м-м? Как в опере?

– Оперы романтичны. Все любят романтику.

– Не все, – произнес Руду. – И никто не любит ее настолько, чтобы иметь дело со скитальцем. С враждой, сражениями, кем-то третьим.

– Некоторые отнюдь не против третьего. Однажды в Нижеграде…

– Не с таким третьим. Другим. Поющим.

А, точно.

С ней.

– Ты была Дарованием. Тебе никогда не приходилось платить Меной. Она никогда у тебя ничего не брала. Но мы, простые маги… – Руду нахмурился. – Смогла бы ты, Сэл? Просить кого-то оставаться рядом, пока Госпожа Негоциант отщипывает от тебя по куску? Черт, дело может быть не обязательно в Мене. Смогла бы ты просить кого-то оставаться рядом, когда что-то всегда готово тебя прикончить? Всегда придется с кем-то сражаться? Убивать?

– Смогла бы. И просила.

– А, точно, – Руду опять поскреб подбородок. – Джинду, верно? Джиндунамалар? Помню его по армии. Он был…

– Не. Его.

Руду хоть и был тепленьким, как свежий хлебушек, но идиотизмом не страдал. Он знал голос, которым я это произнесла, и не стал давить. Он просто вздохнул и откинулся на стену.

– А что насчет другой? Как та девчонка? Вся такая серьезная, в очках? – Руду глянул на меня. – Как с ней вышло?

И снова та тишина. Пустое, безмолвное пространство, которое раньше занимала она. И это пространство вдруг оказалось совсем рядом. Может, оно все время там было. Может, это и есть призрак – огромная пустота, которая повсюду следует за тобой.

Я хотела сказать Руду, что он не прав, что я боролась за нее и победила. И, наверное, временами я действительно побеждала. Но сколько раз мне приходилось бороться с ней самой? И сколько раз вместо победы она просто выживала? Сколько раз я заставляла ее гадать, что на этот раз победы не будет? Я хотела сказать Руду, что он не прав.

Когда не вышло, мне захотелось его ударить.

Но для этого я слишком накурилась. Слишком накурилась, чтобы говорить. Чтобы держать глаза открытыми. Дым растворился, крошечные звездочки растаяли, мои глаза закрылись, и меня окутало одеялом оцепенения.

После того, как покуришь, нет ничего лучше, чем потрахаться.

Но долгий, лишенный чувств сон тоже ничего.

Тебе никогда не приходило в голову, что сны подобны крови? Что если тебе врежут достаточно сильно, раскроят достаточно глубоко, они просто… вытекут наружу?

Я иногда так думаю. Я иногда гадаю, можно ли их все потерять. Гадаю, что останется. Кошмары? Пустота? Или просто… ты сам?

– Держи. Я кое-что раздобыла.

Просто мгновения твоей жизни. Фрагменты. Ошметки.

– Что за херь?

Сшитые воедино шрамами, так что ты не можешь вспоминать их без боли.

– Подарок. Для тебя, – произнес в моей голове спокойный, уверенный голос. – Общепринятый ответ на что – благодарность, а не сквернословие, если ты не знала.

Она улыбалась.

Именно потому я и знала, что это сон.

Или что-то около.

– Нет, нет.

Я сидела в постели, которую мы когда-то называли нашей, прежде чем та стала только ее. Неподалеку стояли две бутылки, виски и вино, обе полупустые. Лиетт сидела рядом со мной, и глаза ее казались огромными за стеклами очков. А на моих коленях лежала коробочка.

– Дело не в том, что я не благодарна, просто… не думала, что ты из тех.

Лиетт свела брови.

– Из тех, кто что? Выражает спонтанные проявления благосклонности материалистичным образом?

– Ага, – отозвалась я. – В основном потому, что ты вот такие штуки говоришь.

– Тогда верни, – потянулась Лиетт к коробочке.

Я выхватила ее, зарычала.

– Иди на хер, мое.

Лиетт улыбнулась – так невыносимо, как и всякий раз, когда я делала именно то, что она от меня ожидала.

– Тогда открывай.

Я открыла. Коробочка была скромной – коричневая, бумажная, с простой бечевкой, ее скрепляющей, Лиетт и правда плохого мнения о мишуре, – недостаточно большой для оружия, недостаточно булькающей для алкоголя. Я аккуратно ее развернула, уставилась на содержимое.

– Ножик.

Очень хороший ножик, не пойми неправильно: крошечное, идеально закаленное лезвие, с изящной деревянной рукоятью, в искусно сшитых ножнах.

– Ножик? – фыркнула Лиетт. – Полагаю, если ты считаешь, что клинок, мастерски выточенный непревзойденным кузнецом, рукоять, превосходно вырезанная непревзойденным деревщиком, и все это обработано от суровых погод, непреднамеренного вреда и всестороннего износа, это всего лишь «ножик», то разумеется. По моей точной оценке, требования, которые я заказала, делают сие произведением искусства. – Она поправила очки, сощурилась на нож. – Впрочем, кончик не столь утончен, как мне хотелось бы. Ручаюсь, что могу это исправить.

Я взяла ножик, перебросила из руки в руку. Хороший вес, баланс, острый как тварь, но…

– Для чего он? – спросила я.

Лиетт моргнула.

– Что значит для чего он? Это нож. Он для… ножовщины. Ну, знаешь, резать веревку, кожу, подобное.

– Ножовщина – это когда режут человека. А этим – спасибо тебе, кстати – даже не пощекочешь.

Я помнила этот день.

Спустя всего несколько недель после нашего знакомства. После того, как я первый раз ушла, и она решила, что это лишь случайность, которую мы переживем. До того, как я ушла второй раз, и она поняла, что это не случайность. В тот день мы поссорились – она сказала слова, которые меня ранили, я вышвырнула что-то в окно. А потом я держала ее в объятиях, и она положила голову мне на грудь, и в пространстве между нами мы нашли причину продолжить.