Ричард Кнаак - Лжепророк [litres]

Такой тяжкий грех надлежит покарать. Грешник должен быть сокрушен, деяния его – прокляты всеми на свете, и, наконец, все воспоминания о его даре – позабыты, стерты из памяти прочих смертных. Меньшего наказания за содеянное Ульдиссиан уль-Диомед не заслуживает.

А следом за ним отправятся и его эдиремы. О том, чтоб, усмирив Ульдиссиана, тем или иным образом вернуть остальных в лоно собственного учения, Инарий думал, и не раз, однако их поразила та же самая скверна, та же самая мерзкая порча, что и Линариана, и даже хуже. Проделки Лилит с Камнем Мироздания породили на свет нечто еще более нечестивое, чем их сын.

Вдобавок, после нее Камень Мироздания изменил и Ульдиссиан, причем совершенно немыслимым, невероятным образом. Вспомнив об этом, Инарий заколебался. Привлечь смертного на свою сторону ему, кроме прочего, хотелось и ради того, чтоб Ульдиссиан исправил собственные же изменения в кристаллической структуре чудесного камня. Тут без этого дурня было не обойтись: собственные манипуляции ангела, не только неразрывно связанного с реликвией, но и черпающего в ней свои колоссальные силы, обернулись ничем.

– НЕТ… ОН ДОЛЖЕН УМЕРЕТЬ… КАМЕНЬ НАВЕРНЯКА МОЖНО ИСЦЕЛИТЬ КАК-ТО ИНАЧЕ… ДАЖЕ ЕСЛИ ПРИДЕТСЯ НАЧИНАТЬ ИМЕННО С ЭТОГО И НИ С ЧЕГО ДРУГОГО…

В голове Инария замелькали тысячи способов должным образом покарать преступного человека, но в каждом из них имелся кое-какой изъян. Все они подразумевали столкновение с Ульдиссианом лицом к лицу, а для этого ангел не видел причин. Этот Ульдиссиан настолько ниже него, что… червь земляной – и тот был бы достойнее! Нет, унижаться до новой столь близкой встречи Инарию незачем. Ни к чему. И та нежданная боль здесь совсем ни при чем: дело только в достоинстве ангела.

Однако ж… если эта задача недостойна его самого, то…

Устремив взгляд на запертые двери, Инарий взмахнул рукой.

Створки дверей распахнулись настежь.

– ГАМУЭЛЬ, ДРАГОЦЕННЫЙ СЛУГА МОЙ, МНЕ УГОДНО С ТОБОЙ ГОВОРИТЬ…

Занятый чтением, могучего сложения жрец выронил свиток и в спешке покинул личные покои. По завершении разговора с Орис он принялся усерднее прежнего следить за событиями, касающимися столицы: казалось, именно этого Пророк от него и ждет.

К еще большему собственному изумлению он обнаружил резные створки дверей в покои Пророка распахнутыми. Увидев его, караульные, заметно воодушевленные «пробуждением» господина, бодро отсалютовали.

С другой стороны в коридор стремглав выбежала Орис.

– Гамуэль! Стражи мне только что сообщили. Когда же…

– Я не могу сейчас говорить. Пророк призывает меня!

– Призывает тебя ? – в замешательстве переспросила Орис. – А как же я? Меня он не известил ни о чем!

– Одно могу сказать: он призвал меня для разговора, причем безотлагательно, – со всем возможным терпением отвечал Гамуэль. – Право же, Орис, я должен спешить!

Против этого жрица не возразила ни словом, но и шага ничуть не замедлила. Очевидно, она вознамерилась присоединиться к аудиенции, и Гамуэль не стал ей препятствовать. Если Пророку ее присутствие не угодно, он сам велит ей удалиться.

Гамуэль подошел к порогу. Тут Орис, следовавшая за ним по пятам, остановилась, будто наткнувшись на незримую стену, снова шагнула вперед, но вместо этого отодвинулась прочь, назад .

С сочувствием взглянув на нее, жрец двинулся дальше. Пророк явил свою волю: аудиенции удостоен лишь Гамуэль.

Створки дверей сами собою захлопнулись перед носом ошеломленной Орис, и Гамуэль велел себе выкинуть ее из головы. Нет, вряд ли она чем-то оскорбила Пророка: просто у господина возникла некая мысль, которую он почел за лучшее обсудить с Гамуэлем наедине.

Вот только о чем может пойти речь, жрец даже не догадывался.

Златокудрый юноша ждал его не на изящной покойной кушетке, где нередко отдыхал, а прямо посреди зала. Странно, однако в осанке, в позе Пророка не чувствовалось обычного умиротворения. Будь это кто-то другой, Гамуэль решил бы, что стоящий перед ним чем-то весьма озабочен. Заложив руки за спину, Пророк с нетерпением следил за жрецом, быстрым шагом спешащим к нему.

Гамуэль преклонил перед Пророком колено и, покаянно склонив голову, пробормотал:

– Прости мое нерадение, о великий Пророк! Я старался мчаться, как ветер, но потерпел неудачу…

– Все мы не без греха, сын мой, – отвечал блистательный юноша, – но, впав в грех, стремимся как можно скорей искупить его, не так ли?

– Искуплю! Всем, чем смогу, искуплю, клянусь!

Пророк легонько коснулся его плеча, и Гамуэль поднял взгляд.

– Ты многое умеешь, Гамуэль. Ты повидал жизнь в великом множестве ее проявлений, сколь ни короток отпущенный людям жизненный срок.

– Да, разными мне… путями довелось побродить, – согласился жрец.

Вспоминать о былых своих подвигах он не любил – особенно о совершенном за годы солдатской службы, а порой и наемничества.

– Быть может, некоторые из этих путей и вели прочь от света, однако многому тебя научили. Благодаря им, ты стал тем, кто ты есть.

Слова господина растрогали Гамуэля, до сих пор стыдившегося кое-каких прошлых дел, неописуемо. Каждый день он старался прожить так, как учит Пророк, и житие Пророка служило ему примером.

– Встань же, дитя мое.

Жрец повиновался.

Пророк смерил его исполненным гордости взглядом.

– Итак, добрый мой Гамуэль, некогда ты был весьма искушен в воинском ремесле.

– Мрачное то было время. До сих пор стараюсь забыть о нем, но…

Тут он, наткнувшись на укоризненный взгляд господина, осекся и вновь склонил голову как можно ниже.

– Обман не доведет до добра, – негромко заметил Пророк. – Ты ведь по-прежнему упражняешься у себя, в личных покоях, с оружием, а после молишься о даровании мною прощения. Ты – все еще воин до мозга костей, точно такой же, каким был в день нашей первой встречи.

– Я… я… прости!

– За что? У Собора имеются инквизиторы. Неужто они настолько несхожи с тобой?

– Господин, – откликнулся широкоплечий жрец, изо всех сил стараясь сохранить достоинство, – ты же знаешь, что натворил я, будучи… воином. Грехи мои тяжелее грехов всех инквизиторов, и стражей, и офицеров, вместе взятых!

– И все же ты – здесь, близ меня, не так ли?

– Так… но чувствую себя недостойным этого чуда…

Пророк одарил жреца лучезарнейшей из улыбок.

– А хотел бы ты чувствовать себя куда достойнее? Хотел бы проявить себя передо мною, как никто иной?

Теперь Гамуэль понимал, отчего был призван к Пророку один. Пророку угодно поручить ему нечто особое! Глаза жреца заблестели. О такой чести он не мог и мечтать.

– И жизнью, и даже душой пожертвую, если потребуется!

– Как тебе и надлежит, дитя мое. Такой исход вполне, вполне возможен. Дело отнюдь не из легких. Я должен быть твердо уверен, что ты завершишь его любой ценой.