Ричард Кнаак - Лжепророк [litres]

Внезапно дунувший из окна ветер всколыхнул занавесь, и свет приугас. Ульдиссиан вновь потянулся к убийце…

Но у окна не оказалось никого.

Перегнувшись через подоконник, Ульдиссиан высунулся наружу и бросил взгляд вниз, под окно. Нет, ревностный Гамуэль вовсе не решил покончить с угасающей жизнью, выпрыгнув из окна и разбившись насмерть. Караульные на ступенях дворца стояли навытяжку, как будто ничто не тревожило их покоя уже который час.

С трудом превозмогая внезапную дрожь в коленях, Ульдиссиан вернулся к кровати и внимательно осмотрел балдахин. Как он и подозревал, никаких следов пламени на пологе не обнаружилось. Правду сказать, вся комната выглядела так, будто никто на него не нападал, будто Ульдиссиан вовсе не лишил жизни несостоявшегося убийцу. Да, ковер возле кровати был несколько скомкан, в рубахе Диомедова сына зияла прореха, но неопровержимым доказательством только что происшедшего ни то ни другое служить не могло.

Впрочем, хотя случившееся не оставило на память ни единого шрама, Ульдиссиан твердо знал: схватка ему не пригрезилась. Только вот кланам магов он ничего не докажет. И даже принцу Эхмаду, который вполне мог бы поверить ему на слово, ничего не докажет тоже.

Подумав об этом, он вновь повернулся к окну. Огонек, не дававший ему покоя, никуда не исчез, но потускнел изрядно. Теперь Ульдиссиан понимал, что это за огонек и откуда он светит: ведь окна его спальни выходили не куда-нибудь, а на север.

На север… в сторону Собора Света.

Мертвое тело покоилось перед Пророком в том самом виде, в каком, благодаря его чарам, перенеслось сюда. Гамуэль умер, не успев даже лично испросить у господина прощения. Как ни странно, наемник, сделавшийся жрецом, сделавшимся убийцей, был не убит. Печальная участь его оказалась не просто гораздо сложнее: подобного даже Инарий, проживший на свете бессчетные сотни лет, не видел еще никогда.

Гамуэль умер не собственной смертью… а смертью Ульдиссиана.

Сколь бы ни невозможным казалось такое даже ему, ангелу, Ульдиссиан, коему следовало погибнуть от полученной раны, вернул свою смерть погубителю. Можно сказать, втиснул, влил собственное угасание в Гамуэля, а тот, не в силах чего-либо с этим поделать, поневоле был вынужден принять его.

Инарий нахмурился. В мрачное расположение духа ввергла его не столько никчемность слуги, сколько причина Гамуэлевой участи. Пешка Лилит совершила немыслимое, и это значило, что Инарию придется пересматривать всю стратегию целиком. Опасность, которой он с самого начала ждал от нефалемов – или «эдиремов», как назвались эти, новые, – на глазах становилась явью.

– НУ ЧТО Ж… ЕСЛИ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБ ПОЛОЖИТЬ КОНЕЦ ЭТОЙ СКВЕРНЕ, НЕОБХОДИМО РАЗРУШИТЬ САНКТУАРИЙ ДО ОСНОВАНИЯ… ЧТО Ж, ТАК ТОМУ И БЫТЬ.

Подобные проявления гнева ангелу были вовсе не свойственны, но в эту минуту Инарий махнул рукой в сторону мертвого тела.

Труп Гамуэля побелел, будто мрамор, рассыпался в пепел, а пепел унесся прочь, хотя ветра в покоях не было.

Вмиг позабыв о неудачливом убийце, Инарий в раздражении отвернулся прочь.

– ТАК ТОМУ И БЫТЬ, – ледяным тоном повторил он. – ТАК ТОМУ И БЫТЬ.

До стен Кеджана оставалось менее дня пути, однако ни Серентия, ни прочие эдиремы по-прежнему не чуяли Ульдиссиана, а уж связаться с ним не могли тем более. Связанный с братом особыми узами, Мендельн полагал, будто смутно чувствует: да, Ульдиссиан там, в столице… но этим его возможности исчерпывались.

Кое-какие предположения насчет причин сего настораживающего обстоятельства у него имелись, и связаны они были с кланами магов. Маги считали столицу своей вотчиной, и чем ближе Мендельн подходил к ней, тем явственней чувствовал волшебные силы, пропитывавшие великий город снизу доверху на протяжении множества поколений. Одни чары наслаивались на другие, и многие из них, по всей видимости, были сотворены не только ради того, чтобы укрыть изыскания магов друг от друга, но и дабы Собор с Церковью Трех не пронюхали чего лишнего. Вопрос, насколько чародеям удалось преуспеть в последнем, оставался открытым… но эдиремов их старания привели в нешуточное беспокойство. Многие опасались, что их предводитель в плену либо убит, а доказать обратное ни Мендельн, ни Серентия не могли.

Чем дальше, тем вероятнее казалось, что достигнув ворот и не узнав об участи Ульдиссиана ничего обнадеживающего, эдиремы ринутся штурмовать город. Сколько при этом прольется крови, Мендельну не хотелось даже воображать. В схватке меж магами и эдиремами наверняка полягут многие сотни мирных горожан… но помешать этому Мендельн никак не мог.

Ближайшие деревушки по-прежнему пустели задолго до их приближения. Брошенные дома казались Мендельну жутче любого кладбища: ведь им полагалось служить приютом не мертвым – живым. Как же все скверно складывается…

Мало этого: впереди Мендельн чуял солдат, большей частью укрывшихся, готовых к отражению атаки, что, по их разумению, неизбежно последует не сегодня, так завтра. Однако сколь бы много их там ни собралось, эдиремов этому воинству даже не задержать : магии там, в рядах защитников города, имелась разве что самая малость.

Как бы Серентия ни старалась, поддерживать среди эдиремов порядок даже с помощью Сарона и Йонаса становилось все труднее и труднее. Зная, что его присутствие, скорее, помешает им, чем поможет, Мендельн незаметно выскользнул из толпы и скрылся в ближайшей деревне. Он понимал, что отделяться от остальных не стоит, но в одиночестве ему всегда думалось лучше. Впрочем, один он и сейчас не остался: ведь рядом с ним неизменно держалась пара-другая теней – в данном случае, приблудных духов умерших невдалеке от столицы. Этих Мендельн уже расспросил, однако ничего стоящего они ему не сообщили. При жизни все они были простыми людьми, тяжко трудившимися лишь ради того, чтобы прожить отпущенный судьбой срок сполна.

Ничуть не боящийся ночной темноты, Мендельн брел от одного опустевшего дома к другому да время от времени заглядывал в окна – не столько из интереса к жизни местных селян, сколько скучая по собственному прошлому.

Осознав это, младший из Диомедовых сыновей горько усмехнулся. Сколько раз там, в Сераме, Мендельн мечтал стать больше, чем просто крестьянином, сколько раз грезил о путешествиях по дивным чужим краям, изображенным на картах, любезно одолженных мастером Киром…

Сапог зацепил нечто, валяющееся на земле. Находка откатилась от Мендельна на пару ярдов. Из любопытства Мендельн поднял ее. Кукла… темноволосая, выкрашенная коричневым – несомненно, затем, чтоб походить на маленькую хозяйку… Глядя на куклу, он вспомнил о младшей сестренке, умершей многие годы назад от чумы. Освоившись с новой стезей, Мендельн не однажды гадал, возможно ли призвать к себе ее дух, и всякий раз эта мысль немедля влекла за собой отвращение. Сестренка мертва, родители – тоже, так пусть же покоятся в мире.