Генри Олди - Всё бывает [СИ litres]

– Не напрягайся, – Гермий зашелся коротким, лающим смехом. – Если хочешь, говори шепотом. Я тебя отлично слышу, поверь. Скоро осень? Глубокое замечание, согласен. Без тебя я бы не додумался.

– Отец поедет в храм, – шпильку я пропустил мимо ушей. – В твой храм, Податель Радости. Моление о приплоде, помнишь? Главк каждый год к тебе ездит.

Гермий отмахнулся жезлом:

– Жертва принята! – возгласил он распевным голосом жреца. – Моления о благоденствии стад услышаны! Прочие моления не услышаны. Воля Отца Богов остается неизменной.

И добавил уже своим голосом:

– Полагаю, прочих молений больше не будет. В Главковы-то годы? Твой отец умен и практичен, он еще с прошлой осени перестал просить меня о приплоде в семье.

– У царя Иобата младшая дочь совсем еще девчонка, – обиделся я за отца. – Иобат, между прочим, мне в деды годится! И ничего…

– Скоро осень, – повторил Гермий, показывая, что разговор об отцах и детях ему прискучил. – Главк поедет в храм. Ты поедешь с отцом? Полетишь? Поскачешь?!

– Пешком пойду. – огрызнулся я.

– Пешком, – в голосе бога зазвенела опасная струна. – Значит, пешком?

Лишь сейчас до меня дошло, что все это время Гермий пребывал в напряжении, можно сказать, в смятении чувств. Обманчивая беззаботность была плащом, под которым скрывалось нечто, мучившее олимпийца хуже мокрой язвы. Я сказал, что стал более чуток к душевному состоянию покровителя? Я ошибся, польстил себе.

Был чурбаном, чурбаном остался.

– Пешком ходят ногами, – Гермий отлетел подальше, указал жезлом на круп Пегаса. – Где твои ноги, жеребенок? Твои собственные ноги? Ты оставил их дома?!

Придумывая, чем ответить на очередную шутку, я опустил глаза, сделав вид, что потупился от смущения, скользнул взглядом по конской холке к спине и животу – и чуть не свалился с Пегаса во второй раз. Точно, свалился бы, имей я такую возможность.

У меня не было ног.

Там, где бедра и колени несчастного Беллерофонта должны были сжимать конские бока, не наблюдалось ни бедер, ни коленей. Голени и стопы тоже отсутствовали. Пегас, только Пегас, ничего, кроме Пегаса – сильные мышцы, обтянутые тугой кожей, белая шерсть, встопорщенная дуновением ветра. Если приглядеться, делались видны еле заметные вздутия, повторявшие форму моих ног, как если бы Пегас всосал, втянул в себя ноги всадника.

А может, я их выдумал, эти вздутия. Иначе сошел бы с ума, не сходя с коня.

– Что же это? – прохрипел я. – Как же это?!

– Вот-вот, – заметил Гермий. – И храпишь как лошадь.

Сохраняя расстояние между нами, он следил за мной, словно ястреб за добычей. Ловил каждый жест, взмах руки, изменение позы; проверял на искренность и притворство.

– Ты что, только сейчас заметил?

Я закивал с такой силой, что голова пошла кру́гом. Нет, голова пошла кру́гом вовсе не из-за кивания. Для круженья имелось столько причин, что я не удивился бы, оторвись голова совсем.

– Не ври мне, дуралей! Я твое вранье за стадию чую!

А кто бы не решил, что я вру? Я бы и сам так решил.

Все это время, летая на Пегасе, я пребывал в твердой уверенности, что мои ноги при мне. Иначе как бы я вскочил на коня? Как бы спрыгнул с него? Значит, в эти мгновения я был при ногах. Что же случалось потом? В какой момент мы с Пегасом превращались в кентавра, если, конечно, бывают кентавры с двумя торсами – лошадиным и человечьим?! Да, еще крылья. А я-то, баран безмозглый, удивлялся, что мне так удобно сидеть на коне, несмотря на крылья…

Не сомневаюсь, что я не раз замечал отсутствие своих ног. Исчезновение, появление. Замечал, но не отмечал, вытеснял удивительное событие из памяти, воспринимал как естественное, не стоящее внимания. Так не замечаешь сердцебиения, пока оно не начинает замедляться, ввергая тебя в обморочное состояние, или пускается в заполошные бега, стрелой несясь к финишу. Так дышишь, не размышляя о том, дышишь или нет. Так живешь, понимая, что живешь, лишь тогда, когда умираешь.

– Осень, – напомнил Гермий. Должно быть, моя багровая рожа убедила его в правдивости страданий тупицы Беллерофонта. – Моление о приплоде. Что сказать-то хотел, а?

Я сжал кулаки, пытаясь вернуть самообладание. С ногами или без, мне требовалось уговорить Гермия принять участие в моей безумной затее. Если честно, на месте бога я бы отказался.

– Осенью Химера сожгла Пирена, – сказал я. – Ночью после моления.

Гермий кивнул:

– Помню. Так чего ты хочешь?

Я сказал ему, чего хочу. Он чуть не упал. На левой таларии развязался ремешок, крылатая сандалия повисла на пальцах ноги, грозя свалиться в кроны деревьев. Я ждал, что Гермий попросит меня помочь с ремешком, но нет – согнувшись в три погибели, ныряя в облако и опять взлетая над пушистой овцой из небесных стад, сын Зевса справился с обувью без чужой помощи. Похоже, тянул время, обдумывая мои слова.

Потом мы еще долго летали над Аркадией.

Катятся волны, накатывают.

Соленые языки лижут мои босые ступни. Шуршат прибрежной галькой. Лунная дорожка тянется вдаль, к невидимому в ночи горизонту. Пускаю по ней «лепешечку». Плоский камень уносится вдаль, исчезает из виду. В ушах еще долго звучит, затухая, эхо щелчков по воде.

Та самая бухта. Наше с братьями тайное место.

Здесь меня впервые назвали Беллерофонтом, Метателем-Убийцей. Кто ж знал, что прозвище прирастет навсегда, изменив смысл не раз, не два, как сам я врастаю в Пегаса, когда взлетаю ему на спину? Когда мы взлетаем в небо – не конь, не человек, единое двухголовое существо.

До сих пор не верится.

Детство кончилось, братьев нет, а прозвище осталось. И бухта осталась – такая же, как прежде. Давно сюда не приходил.

Запускаю новую «лепешечку». Слушаю щелчки. Верю, что камень будет скакать и скакать, достигнет горизонта, промахнет его, даже не заметив, уносясь все дальше, дальше, пока не достигнет Эрифии, Красного Острова Заката. Вынырнет из тумана, взявшего остров в осаду, могучим прыжком выметнется на каменистый берег, под ноги Хрисаору. Или малышу Гериону. Нет, сейчас ночь, Каллироя уложила Гериона спать. И сама легла, наверное. Значит, камень прискачет к Хрисаору.

К кому же еще?

Великану тоже не спится. Сидит на берегу, смотрит вдаль. И тут – «лепешечка». Догадается, откуда она прискакала? Конечно, догадается. Не усомнится ни на миг.

Радуйся, Хрисаор, молчу я.

Радуйся, Беллерофонт, молчит великан. Давно не виделись.

Мы с тобой вообще, считай, не виделись. Разве что во сне? Или весной, когда золотая уздечка нас едва не задушила: тебя, меня, Пегаса?!

Нас передергивает от этого воспоминания. Каким чудом удалось разорвать взбесившееся золото? Я не знаю. Хрисаор не знает.

Ты прости, молчу я.

Ерунда, машет рукой он. Живы – и ладно.