Генри Олди - Всё бывает [СИ litres]

Я хочу, чтобы мы и дальше были живы. Жили долго и счастливо. Но мало ли чего я хочу, да? Я дал клятву. Моя клятва, мне исполнять. Не вмешивайся, ладно?

Хрисаор молчит. Хмурится. Не согласен.

Я должен сам. Если б ты поклялся, а тут пришел кто-то – я, например – и все бы за тебя сделал… Тебе бы понравилось?

Молчит, сопит. Не понравилось бы ему.

Смерть, молчит он. Если тебе будет грозить смерть, я приду. Захочу, не захочу – приду. Радуга ни тебя не спросит, ни меня.

Вздыхаю, развожу руками. Это да, тут ты прав. Но если мы оба упремся изо всех сил… Может, получится? Вместе, а?

В Хрисаоровом ответном молчании звучит сомнение. Ну, можем попробовать. А вдруг Химера тебя убьет? Кому от этого лучше будет? Клятву не выполнишь, сам погибнешь. Великан молчит моими собственными мыслями. Сам же говорил, напоминает он, что хочешь, чтобы мы остались живы.

Хочу.

Ты пробуй, соглашается он. Упирайся. Я ж не против! Но если вдруг, если радуга, если вас с Пегасом прижмет… Не обижайся, тут я и явлюсь. Явлюсь и убью ее!

А если она – тебя?

Она – меня?! Хрисаор ухмыляется. Меня, гремит тишина. Какая-то Химера?

Не выдерживаю, срываюсь. Кричу на него. Не издав ни звука; сердцем кричу, душой. Ты ее хоть раз видел? Химеру?! Боги, и те от нее прячутся. Хочешь Каллирою вдовой оставить? Гериона – сиротой? За коровами пастух присмотрит. А за женой и сыном кто?! Что я им скажу?! Что на острове отсиживался, их утешал, пока тебя убивали?! Вместо меня убивали! Так, что ли?! Болван ты бесчувственный, у тебя семья, тебе нельзя…

Молчит.

Я прав?

Ты прав, молчит. Но если все-таки – радуга? Что тогда?

Тогда я должен быть быстрее. Быстрее Химеры? Нет, быстрее радуги. Быстрее, хитрее, умнее. Сильнее? Сильнее – это вряд ли. Обойдусь тем, что есть. Знаешь, Хрисаор, у меня был дедушка Сизиф. Я твердил ему о силе, он мне – об уме и хитрости. Увы, маловато у меня и того, и другого, и третьего.

Но если…

Луне наскучило на меня глазеть. Не красавец, решила богиня, такого похищать – позориться перед звездами. Селена отвернулась, скрыла свой лик за облачной накидкой. Погасла серебряная дорожка от берега к горизонту; внезапная, незнакомая радуга, сотканная из бликов божественного ихора. Лопнула связь между Эфирой и Эрифией.

Завтра.

Завтра все решится.

– Алале ! Я здесь!

Боевой клич гремел над Истмом. Раскатами падал на примолкшую в страхе Эфиру. Летел на юг, в Немею, Микены, Аргос и Тиринф, на север, в Семивратные Фивы, Беотию, Фессалию, к снегам Олимпа, на восток и запад, до последних пределов.

– Алале !

Подобен устрашающим воплям совы, вылетевшей на охоту, клич во всеуслышанье провозглашал имя грозной Алале, богини воинских криков, чья тетка – Энио Ярость Войны, а дядя – Арей Мужеубийца. Ужас поселялся в сердцах всех, кто внимал кличу, ужас тек жидкой бронзой, переплавляясь в неистовство схватки.

– Я здесь! Я жду!

Кричал Гермий, встав в небе над храмом, посвященным лукавому богу. Сейчас в Гермии не было ни капли лукавства. Весь гроза и сила, мужество и отвага, легконогий сын Зевса искал боя, звал противника. Вид его напоминал о том, что Гермий – покровитель не только воров, но и атлетов.

Податель Радости? Хранитель Перекрестков?

Убийца Аргуса Многоглаза, великана из Аркадии.

Слушает Зевс, выйдя на порог владычного чертога. Хмурит брови. Складка над переносицей нет-нет да и сверкнет молнийным блеском. Глаза Зевса – грозовые зарницы. Кудри – тучи, идущие от края земли. Схвачены на лбу золотым обручем, волосы упали на плечи, завились тугими кольцами. Вокруг Громовержца сгущается несокрушимая эгида, доспех для великих сражений: сыплет огнем, трескучими искрами, блекнет, расточается.

– Ко мне! Я здесь!

Слушает Гера, оставив ткацкий станок. Что ты творишь, хитроумный пасынок? Кого дразнишь? Не любит Гера детей Зевса, прижитых на стороне. А пуще них Гера не любит, когда она чего-то не понимает. Кричал бы Арей, поняла бы. Аполлон? Артемида? Афина? Поняла бы. Но Гермий? Пустышка? Лукавый прощелыга? Хрустит пальцами Гера, дергает себя за черный локон. Беду чует.

– Алале !

Слушают боги: сестры, братья, тетушки, дядюшки. Всплыла из пучины Посейдонова колесница. Ветер треплет кудри и бороду Колебателя Земли, рвется в клочья на остриях трезубца. В Лернейских болотах у входа в царство мертвых стоит молчаливый Аид. Скрестил руки на груди, завернулся в плащ. За спиной мужа, на ступенях медной лестницы – Персефона. В спину богини несется, плещет дикий вой Кербера.

Артемида прекратила вечную охоту. Опустил молот Гефест, вытер пот. Деметра отставила в сторону сноп колосьев. Над Дельфами соколом взлетел сребролукий Аполлон. Вот кому труднее всего: боевой клич проникает в сердце, зажигает костром, зовет в битву. За миг до того, как Гермий закричал, Аполлон из последних сил боролся с самим собой, с гордыней и вспыльчивостью, составлявшими немалую часть его природы. Кому сказать, чего стоило златокудрому Фебу остаться в Дельфах, а не кинуться в крепкостенный Аргос, опережая полет разящей стрелы – не поверят. Спросят: что там, в Аргосе? Что такого, чтобы сердце рвать? Себя, олимпийца, по рукам-ногам вязать? Искать путы крепче Гефестовых златых цепей?!

Что там, в Аргосе? Химера в Аргосе. Третий храм жжет, мерзавка.

И все Аполлоновы.

Братское « Алале!» Фебу горше яда, хуже плевка в лицо. Это, значит, Аполлон, беспощадный лучник, смирился, язык проглотил, руки за спину спрятал? Это, значит, Гермий, ворюга и прохвост, за весь Олимп стеной встал, грудь выпятил, на бой вышел? Химеру еще простить можно, понять. Гермия понять можно, простить нельзя.

– Ко мне!

Безумец, улыбнулся Аполлон. Ледяная улыбка обожгла рот, сшила губы в узкий шрам. Сошел с ума, пожала плечами Гера. Много кто жизнь бы отдал, лишь бы те плечи поцеловать. И отдавали, один за другим. Гефест снова взялся за молот. Бил так, словно чинил природу Гермия, в которой что-то сломалось. Зевс ушел в чертог. От шагов владыки богов и людей дрожал Олимп. Ушел на дно и Посейдон. Деметра вернулась к пшенице. Яд тек в жилах бессмертных, гадючий яд взамен серебряного ихора. Выжигал олимпийцев дотла.

Терпели, насмехался яд. Молчали. Столько времени, а?

Стыдно.

Вдесятеро постыдней, когда кто-то не выдержал, не стерпел. И уж вовсе невмоготу, если этот кто-то – не ты.

– Алале !

В море стыда и ненависти, затопившем небо и землю, полыхнуло пламя счастья. Казалось, Тифон восстал из-под земли. Зажглось, подпалило края облаков, ринулось на север: над горами и равнинами, дорогами и бездорожьем, от Аргоса к Эфире. «Радость! – вопил ветер, несясь впереди тройного пожара: так шустрый гонец опережает явление господина. – Великая радость!»