Генри Олди - Всё бывает [СИ litres]

– …Гермий мог бы помочь. Он знает больше, чем говорит мне. Я нуждаюсь в его ловкости и хитрости. Но природа Гермия такова, что он предпочтет скрыть, утаить, обмануть вместо того, чтобы поделиться или сказать правду. Против природы не пойдешь, это закон для нас. Гермий не согласится, а если даже он даст согласие – запутает, заморочит, пустит по ложному следу. Жаль, очень жаль…

– …чудовища не тронули жеребенка, мама. Боги и титаны видят природу себе подобных, чудовища ее чуют. Это не разум, не логика, это нюх. Люди жрут друг друга за милую душу. Мы, божества, в этом не отличаемся от смертных. Пожалуй, даже превосходим. Иногда я думаю, что самый безжалостный, самый ненасытный голод на свете – это разум. Ярость, гнев, бешенство, ненависть – разум всегда найдет для них объяснение. Оправдает, возвысит, превратит дерьмо в золото. Как Гефест, скует цепи, какие не порвать…

Гермий выходит из пещеры.

– Цепи, – повторяет он, прежде чем взлететь. – Зачем нам Гефест? Мы и сами мастера.

Если меня и запомнят, то благодаря Химере.

Я был вовлечен в круг людей и богов, коней и чудовищ. Вовлечен, заключен, в нем жил и сражался, страдал и радовался, вращался, возвращался. Он редеет с каждым годом, этот круг. Кто-то умер, кто-то, неспособен умереть, оставил меня в покое. Но главное, все они, живые и мертвые, смертные и бессмертные, утрачивают связь со мной в памяти народа, и без того уязвимой для времени и сплетен. Золотые цепи лопаются одна за другой.

Забывают о тех, забывают об этих.

Главк и Эвримеда? Кто без долгих размышлений, без помощи седобородых мудрецов, знатоков всего на свете, назовет имена моих приемных родителей? Их связь со мной истаяла, утратила значение. Сизиф? Где дедушкина гора и где мое небо?! Пирен? Делиад? Алкимен? Я остался без братьев. Гермий? Нет смысла даже упоминать. Кое-как всплывает Афина. Чуть лучше – Пегас. Мои собственные жена и дети тонут во мгле, идут на дно забытья.

Беллерофонт, говорят они. И добавляют: Химера. Химера, говорят они. И добавляют: Беллерофонт. Даже имя мое забыто. Гиппоной? Кто такой этот Гиппоной? Должно быть, конюх в Коринфе. Эфира? Прежнее название города кануло в Лету. «Не каждому дано побывать в Коринфе!» – вот что говорят от Фив до Пилоса.

Я благодарен тебе, Химера. Не будь тебя, трехтелое чудовище, крылатая месть, обращенная на богов, меня тоже забыли бы. Можно сказать, убили бы. Ну, в некотором роде. Как я убил тебя, сделав Химеру незабываемой, подарив истинное бессмертие.

Убил?

Ну, в некотором роде.

Голова чучела напоминала развороченное птичье гнездо. Воробьи высидели орлиное яйцо, а птенец, оперившись, разнес гнездо в клочья и улетел. Хорошо, если приемных родителей не сожрал.

Стрела с резким шелестом пронзила встопорщенную солому. Исчезла: шелест сменился стуком бронзового клюва. Я заранее велел рабам установить дощатый щит в десяти шагах позади чучела. Не хотел побить наконечники о каменную стену – и стрелы потом собирать тоже не хотел.

Больше двух лет лук в руках не держал. Едва взял, руки сами все вспомнили.

– Какой смысл упражняться в том, в чем ты мастак?

Я едва не подпрыгнул. Заставил себя обернуться медленно, как ни в чем не бывало. Наставник Поликрат уперся в меня тяжелым взглядом, щурясь на утреннее солнце. Я нарочно занял самую невыгодную позицию, когда солнце бьет стрелку в глаза. Уверившись, что не растерял навыков, прервал избиение чучел и велел рабу подбрасывать в воздух мятый медный кубок. Все три раза попал: копьем, дротиком, стрелой. Не успокоился, попал еще и камнем.

Это наставник щурился, я-то его видел прекрасно. Такой же, каким я его помнил: грузный, крепкий, скупой на похвалу. Цепкий взор, кустистые брови, морщины на лбу. Морщин прибавилось, и не только на лбу. Седина в бороде и на висках.

Такой, да не такой.

Я помнил, кто сказал мне десять лет назад: «Какой смысл упражняться в том, в чем ты мастак?» Имя, природа, возраст… От дохлого осла уши тебе, умник Беллерофонт! Возраст – за пятьдесят, точнее не скажу. Природа – человеческая. Имя – Поликрат. Наставник Поликрат – настоящий, а не бог под личиной!

Выходит, те слова Гермий у наставника с языка снял? Украл вместе с обликом? Почему бы и нет? Такова его, Гермия, природа. Он сам рассказывал: про коров Аполлона и вообще… Я ждал, день за днем ждал, что они объявятся: Гермий, Афина. Особенно Афина. Нет, не объявились, забыли обо мне. Или притворились, что забыли.

– Радуйся, наставник.

– Радуюсь, – усмехнулся Поликрат, прикрывшись ладонью от солнца.

Он действительно был рад меня видеть.

– Прости, опять я тут все разнес.

Речь шла о чучелах, разорванных в клочья дротиками, изуродованных стрелами. Добрых два месяца я провел на площадке, истязая мишени, меняя испорченные на новые. Наставник смотрел издалека, скреб бороду, плешь. Со мной не заговаривал. Здоровался, если встречались нос к носу, и шел по своим делам.

Сегодня остался.

Он только рукой махнул: в первый раз, что ли? – и шагнул в сторону. Я отразил движение Поликрата, повторил, словно в металлическом, гладко отполированном зеркале. Теперь солнце вскользь светило мне в правый глаз, а наставнику – в левый. Мимоходом я отметил, что похмелье, досаждавшее мне после вчерашнего, исчезло. Выветрилось, расточилось. Ушла вялость в теле, голова пустая, легкая, руки-ноги – упругие, звонкие, как натянутые луки.

Любимое занятие – лучшее лекарство? Или просто вчера мы с отцом напились меньше, чем в тот раз, когда уединились после укрощения Пегаса? Отец теперь часто оставлял меня в своих покоях после заката. Поил, кормил; говорил, не мог наговориться. Вспоминал, заставлял меня вспоминать. Весна сменилась летом, лето близилось к завершению, а мы все полуночничали.

Впрок, что ли? Перед разлукой?!

Думать, что отец уже похоронил меня в мыслях своих, не хотелось.

– Меч, – буркнул наставник. – Так и не выучился?

– Разве я абант? – отшутился я.

Шутка вышла неудачной. Лицо Поликрата сделалось кислым:

– Это да, меч не мечут. Иначе ты был бы первым на мечах…

Я хлопнул его по плечу:

– Кстати, о том, что мечут. В оружейной найдется копье потяжелее?

– Тяжелее? – в раздумье он почесал щеку ногтем. – Есть. Только оно не для метания.

– Я могу взять?

– Ну, попробуй.

Наставник сам сходил в оружейную, принес копье. Такого я раньше не видел: почти в два моих роста. Широченный наконечник из черной бронзы, толстое древко оковано металлом до середины. Ловя солнечные лучи, страшное жало мерцало, плавилось, текло ядовитой водой лернейских болот, грозя отравить все вокруг.