Генри Олди - Золотой лук. Книга вторая. Всё бывает

Покидая порт, я сомневался, что все эти слова сказал капитану я. Должно быть, дедушка Сизиф нашептывал мне из Аида.

Агрия я до отплытия устроил в портовую конюшню. Ее мне показал раб-сопровождающий, из дворцовой челяди. Раба знали и в конюшне, и в порту, за коня я не беспокоился. Исполнив поручение, раб вернулся во дворец. Я был предоставлен самому себе. Рынок шумел совсем рядом, и я направился туда. Еще в первый свой день в Ликии, сойдя с борта «Звезды Иштар», я приметил кое-что любопытное, но тогда мне пришлось поторапливаться.

Сегодня же поверженный Крон, владыка времени, внезапно расщедрился, с лихвой отсыпав мне своего добра. Изгнанник Беллерофонт, ты богат – до завтра. Или до послезавтра.

Лавируя в толпе подобно ладье в лабиринте Киклад, обгоняя и уступая путь, убыстряя или сдерживая шаг, я проходил мимо прилавков с грудами оливок и кругами сыров, медной посудой и сандалиями из новенькой скрипящей кожи, амфорами и флаконами, лепешками и вяленой рыбой, пряностями и украшениями из кораллов и перламутра. Чужая речь заполнила уши неумолчным шумом прибоя. Говорили, в основном, по-ликийски, но временами до меня долетали знакомые слова на финикийском и критском наречиях, один раз даже на языке моей далекой родины. Накатывали волны запахов: вонь, благовония, ароматы, будоражащие аппетит и напрочь его отбивающие. Они сменяли друг друга, наслаивались, образуя «рыночную смесь» – я был хорошо знаком с ней по десяткам рынков на островах, где успел побывать.

То, что я искал, ничем не пахло. Тут мне нос не помощник.

Искомое нашлось на дощатом лотке, занозистом и неказистом на вид. Серые шарики величиной с орех горкой лежали на куске некрашеного полотна, обтрепанном по краю.

Свинцовые ядра для пращи.

Я слышал о них, пару раз видел мельком, но до сих пор не держал в руках. В Эфире их тоже делали: своих месторождений у нас не было, но молибдос [16] Молибдос – греческое название свинца. привозили из копален Лавриона, где его и добывали, и выплавляли. Дома я нечасто бывал на рынке и уж точно не искал там ничего подобного. Дедушка Сизиф утверждал, что добыча Лавриона в сравнении с добычей в горах Ликии – что котомка бедняка рядом с повозкой купца, доверху набитой товаром.

Не торопясь, чтобы не приняли за вора, я взял шарик; взвесил на ладони. Тяжелый, да. Голову проломит куда вернее, чем камень. Даже шлем не спасет: не убьет, так оглушит. Просто подарок для Метателя-Убийцы.

«Собрался с пращой на Химеру?»

Вопрос прозвучал так ясно, словно его задал случайный зевака. Я не ответил: кто бы ни спрашивал, даже если это был я сам, он считал меня совсем уж безмозглым дурачком. Такому отвечать – себя позорить.

Торговец, хмурый коротышка вдвое старше меня, заросший дикой кудлатой бородой, что-то каркнул по-ликийски.

– Прости, не понимаю, – ответил я на критском.

Торговец вытаращился на меня. Шумно почесался, сунув грязную руку с обкусанными ногтями в прореху замызганного гиматия.

– По-финикийски говоришь?

Он знал с десяток слов. Еще дюжину на других наречиях, знакомых мне. Впрочем, когда один хочет продать, а другой – купить, они всегда найдут общий язык. В итоге торга, щедро сдобренного жестами, гримасами и ужимками, двое уважаемых людей пришли к взаимовыгодному соглашению.

Я был уверен, что не переплатил, отдав новенькую бронзовую фибулу в виде пучеглазой рыбы за три полновесные пригоршни ядер для пращи. Даже с учетом того, что свинец в Ликии свой, не привозной. Торговец же не сомневался, что удачно облапошил наивного чужеземца. Когда мы расстались, довольные сделкой и презирая друг друга, мне тут же захотелось испытать новое приобретение. Праща была у меня с собой. Но кому придет в голову швыряться ядрами посреди шумного города? Объясняй потом, что я никогда не промахиваюсь, что никого не хотел убить…

Вздохнув, я ссыпал ядра в потяжелевшую котомку и пошел прочь.

К рынку примыкала агора – рыночная площадь.

Уж не знаю, как ее называли ликийцы, но собрания горожан здесь проходили точно так же, как и у нас. В прошлый раз, когда я следовал за покойным ныне телохранителем, мы до площади не дошли – сразу полезли в гору. Сейчас же здесь собралась немалая толпа. Чтобы просочиться к центру, мне пришлось уподобится верткому ручейку, прокладывающему путь в галечной россыпи.

Вскоре взгляду открылся крепко сбитый помост, а на нем – дородный седобородый муж в плаще цвета летних сумерек. Из его вдохновенной речи я не понял ни слова. Позади оратора двое стражников крепко держали под локти худого мужчину со связанными за спиной руками. У мужчины была разбита бровь, а рот плотно заткнут тряпкой. Конец тряпки свисал к подбородку, качаясь на ветру подобно мертвому высохшему языку.

Преступник?!

Вырваться мужчина не пытался, но и сломленным не выглядел. На ногах стоял твердо, смотрел хмуро, исподлобья. В глазах его горели гнев и вызов. Нет, он совсем не походил на вора, разбойника или случайного убийцу. На неслучайного убийцу вроде одноглазого абанта – тем более. Что же он натворил?

– Богохульник! – ответили рядом на мой не заданный вопрос.

И сразу же возразили:

– Богохульник? Как же!

Говорили чисто, словно урожденные критяне. И все-таки в речи звучал неуловимый акцент, подтверждавший, что говорят местные.

Я навострил уши. Шагах в пяти особняком стояли двое горожан, одетых как люди с достатком. Их избегали: по большей части на площади собрался народ попроще. «Всякий знатный человек Ликии, – утверждал советник Климен, – говорит по-критски.» Эти двое были уверены: простолюдины, даже если слышат их беседу, не понимают ни слова.

Я не стал их разубеждать. Придвинулся ближе, встал на краю незримой границы. Праздное любопытство? Что тут такого? До отплытия далеко, мне совершенно нечем заняться.

– Были богохульства, – упорствовал первый. – Были, точно знаю. Повторять не стану, мне только грома с небес не хватало.

– Ну, брякнул сгоряча… С кем не бывает? За такое не казнят. Публично осудить, обязать принести искупительную жертву – и гуляй. А тут… Ты слушай, слушай!

На краю помоста двое мускулистых детин, повязав кожаные фартуки кузнецов, возились с необычного вида треножником. В средней его части помещалась жаровня, там горел огонь. Выше покоился закопченный бронзовый ковш. Один из кузнецов бросил в ковш бесформенный кусок чего-то серого. Глухо брякнуло металлом о металл. Свинец? Они что, намерены его расплавить? Не в кузнице, а на жалкой жаровне?!

«Чтобы расплавить молибдос , требуется меньший жар, чем тот, при котором плавятся медь и бронза,» – всплыли в памяти слова наставника. Которого из двух? Агафокла или Поликрата? Надо же, забыл. А слова помню.