Владимир Аренев - Время жестоких снов [сборник litres]

– Это правильно, – кивнул Штольный. Он осторожно коснулся ее запястья худыми пальцами, добавил: – Берегите себя, а в случае чего… ну, просто зовите. И не терзайте себя: страх – это нормальная человеческая реакция.

Когда он ушел, Полина закончила протирать холодильник и подоконник, потом взялась за те пакеты с крупами – все делала машинально, в голове, словно вирусная мелодия, крутились последние слова Штольного: «нормальная реакция, нормальная, нормальная».

Потом она залила «Крот» и проверила все семь сайтов.

А уже ближе к вечеру сняла сеточку со слива и позвала Штольного.

– Забрать? – переспросил он растерянно.

– И вернуть владельцам. – Полина накинула легкую ветровку и присела, чтобы зашнуровать кроссовки.

– Вы не должны этого делать, – сказал Штольный. – Я бы и сам на вашем месте боялся… Я и боялся – когда-то, хотя в моем случае это была не болезнь… – Он оборвал сам себя, дернул плечом. – А тут и вакцину не нашли, и неизвестно, как быстро эта гадость мутирует…

Он не понимал.

– Давно вы здесь?

– Потомки переехали сразу после войны, всей семьей, – ну и я за ними. Хотел бы остаться: мы привязываемся к земле, и сильно, но… просто не мог их бросить. В квартире… не так удобно, но мои в конце концов вселились в многоэтажку с лифтом – и стало чуть легче. Они, конечно, забывают: чем-то не интересуются, про что-то знают слишком хорошо и поэтому не хотят помнить… Ну, я истончаюсь – а все-таки пока держусь.

– Мои выехали почти сразу, как началось, – тихо сказала Полина. – И много наших соседей тоже. Но были и те, кто остался. Те, кто сильнее привязался к земле, или надеялся на что-то, или просто не имел возможности куда-то выехать. И была одна семья… они время от времени ходили в лес, собирали дрова… и не они одни, в общем-то. Там были мины, и люди про это знали, но все равно ходили. Я спросила: «Как можно идти, зная, что ты в любой момент просто взлетишь в воздух?» «А разве жизнь не такая же? – сказали они. – Никогда, сказали, не знаешь, когда в тебя прилетит».

Штольный моргнул:

– При чем здесь?..

– Он даже похож на мину – подводную, круглую и с рожками. Конечно, он опасный. И соблюдать правила нужно: маска, чистые руки… – Полина завязала шнурки и поднялась. – Но я боюсь не вируса. Я боюсь, что заболею и, пока буду в бреду, в лихорадке, Иштар исхудает… вы бы сказали «истончится». Сколько людей вас помнит, хоть как-то? А ее – только я одна. И она – единственное, что у меня осталось от той, прошлой жизни. Живет со мной эти шесть лет, мурлычет, пьет молоко…

Штольный покраснел и отвел взгляд.

– Это странно, – добавила Полина, – она всегда рядом, но я даже прикоснуться к ней не могу. Она ко мне – легко, а вот я…

– Разве не так же и с воспоминаниями? – тихо сказал Штольный.

Полина наклонилась, протерла кроссовки от пыли. Подхватила пакет с мусором.

– Сделайте мне одолжение: дождитесь, пока вернусь, приглядите за ней. Я быстро.

Штольный зашел на кухню, скинул старые кирзовые сапоги, аккуратно залез на табурет. Рядом запрыгнула на подоконник Иштар. Так они и стояли – домовой и призрачная кошка – и смотрели, как через спортплощадку, школу, дорогу идет к магазину женская фигурка. Она слегка покачивалась, словно пробиралась сквозь невидимую чащу или вскопанное поле, – и каждый шаг ее становился все более уверенным, твердым, неоспоримым.

Кошка Ведьмы с наслаждением выгревалась под весенним солнышком, на березовых полешках, нарубленных давеча деревенским дурачком и аккуратно сложенных под тыльной стеной дровяного сарая. Дрова на растопку были одним из привычных оброков Бабуси Ягодки, и селяне в этом деле не позволяли себе нерасторопности, поскольку озябшая ведьма становилась вспыльчива и могла наслать тлю на капусту или паскудные лишаи быстрее, чем остынут уголья в очаге. Но Кошка Ведьмы больше ценила свежие сливки, которые перед рассветом чудесным образом появлялись в чистеньком подойнике на завалинке. Тут Кошка Ведьмы облизнулась, вспомнив о кремовой вкуснотище и вызвав немалый переполох среди дворовой птицы. Стайка куриц с громким кудахтаньем порскнула с тропинки, петух же – хвост изрядно ощипан, поскольку Бабусе для волшебных рецептур требовались черные перья, – взлетел на гумно и принялся, словно ни в чем ни бывало, прихорашиваться.

Кошка Ведьмы даже не дрогнула. Щерить зубы на птиц было ниже ее достоинства, особенно учитывая, что в последнее время Бабуся сделалась ужасно раздражительна и даже облила Кошку Ведьмы водой из колодца за то, что та задавила гусей. Воду Кошка Ведьмы терпеть не могла, поэтому решила держаться подальше от дворовой птицы, пока Бабуся не вернется в настроение более благодушное. Если что, она, Кошка, всегда могла наведаться в село. С наслаждением вспоминала она стайку одичалых кур-зеленоножек, которые гнездились на руинах фольварка владыки, чудом избегая котелков оголодавшего селянства. Пока же, впрочем, Кошка лишь свернулась плотнее и грациозно уложила морду на задние лапки. В сумерках сельцо казалось ей куда интересней, да и селяне громче вопили, когда она прыгала им на загривки с ветвей придорожной груши. А отчаянней прочих орала веснушчатая доярка, которая по утрам приходила к избе Бабуси Ягодки с кринкой сливок.

Что тут говорить, Кошка Ведьмы была животинкой крупной и с шельмовскою мордой. Издалека казалась она клубком свалявшейся рыжей шерсти – чем-то вроде изношенных остатков старой козьей шкуры, которой годами выметали сор из избы. Но ежели человек подходил ближе, в оном клубке вспыхивала пара яростных красноватых буркал, и хватало одного лишь фырканья, чтобы остановить пришлеца на полушаге. О нет, Кошка Ведьмы не принадлежала к тем многочисленным добродушным созданьицам, которых ласкали на панских подворьях и старательно вычесывали серебряными гребешками.

Обычай требовал, чтоб у ведьмы был свой помощник, поэтому Бабуся Ягодка и озаботилась, чтоб в доме ее обитала котейка. Однако какое-то время назад ее старый котофей – огромная линялая тварь с пожелтевшими от старости клыками – не подумавши, прокрался в логово горлорезов, что обосновались в долинке неподалеку. Увы, разбойнички к местным знаменитостям никакого почтения не питали и, застав котейку при остатках вяленого бараньего бока, забили его на месте алебардой. Бабуся Ягодка, правда, позаботилась, дабы у злодеев в тот же вечер бошки, будто глиняные горшки, полопались, но кошачий труп никоим образом не желал оживать – каковой факт Бабуся сочла проявлением посмертной зловредности питомца, ведь перемен она не любила и к рыжему котофею настолько привыкла, что не жалела для него омолаживающих эликсиров.